Но только Брезиль увидел меня, как бросился ко мне, насколько позволяла его цепь, с пылающими глазами, кровавым языком, оскаленными зубами. Я испугался этой ярости, не понимая ее; обыкновенно я не ласкал собаку, но и не обращался с ней никогда дурно. Она обожала брата и детей. Отчего же эта ненависть ко мне? Инстинкт превосходит иногда разум!
Я продолжал приближаться к замку. Там другие звуки поразили мое ухо: в этом доме, из которого только что вынесли труп, где жалобно выла собака, где мужчина вытирал еще свои глаза, голос женщины пел. Это был голос Орсолы.
Возмущенный и желая заставить ее замолчать, я подошел к столовой, откуда, казалось, слышался голос. Через полуоткрытую дверь я увидел Орсолу, одну, накрывающую завтрак и распевающую на простонародном наречии басков циничную, безбожную, возмутительную в такую минуту песню: «Счастье принадлежит богам, которые оставляют людям удовольствие. Благословим же тех, которые уходят в небеса, и утешим сердца тех, которые остаются с нами на земле!»
Я не могу высказать вам, отец мой, всей глубины отвращения, которое возбудила во мне эта веселая песня, раздававшаяся в доме покойника. Желая, чтобы Ореола знала, что я ее слышал, я сказал ей:
– Ореола, вы можете убрать стол, я не голоден.
Я пошел в свою комнату и заперся. Ореола замолчала, но собака продолжала выть весь день и всю следующую ночь; она перестала выть только тогда, когда карета, привезшая детей, въехала во двор замка.
XV. Орсола
– После смерти моего брата, – продолжал Жерар, – я сделался главой семьи и распорядителем состояния моих племянников. Я чувствовал себя в большом затруднении: у меня никогда не было более тысячи двухсот и полутора тысяч франков дохода, получаемого с небольшого родительского имения. Я невольно дрожал, когда пришлось иметь дело с громадными суммами в банковских билетах, когда я впервые увидел мешки золота, рассыпанного на моем столе, у меня закружилась голова. Но это чувство было совершенно естественное – нисколько не преступное. У меня не было других желаний, кроме тех, к которым я привык в кругу, где я жил.
Г-н Сарранти начал заниматься воспитанием детей и дал мне несколько советов относительно употребления и оборота доходов. Первые дни прошли совершенно спокойно.
В замке жили только две женщины: Гертруда и Ореола. Гертруда, бывшая в двадцать лет кормилицей моей невестки, умершей на ее руках, стала в сорок пять лет нянькою ее детей; Орсола, как вы знаете, присвоила себе власть хозяйки в доме и считалась доверенной женщиной. Я говорил уже вам, отец мой, о том чувстве отвращения, которое возбуждала во мне эта женщина… Отчего происходило это? Кроме песни, которую она пела в день похорон моего брата, я не могу сказать против нее ничего: в ней не было ничего отталкивающего; напротив, она была красива… Только это нужно было рассмотреть, но стоило однажды рассмотреть ее, и взгляд, прежде равнодушно скользящий мимо, уже не мог оторваться от нее. Кроме того, в первый раз, когда я ее увидел, она была в мрачном, будто вдовьем костюме, который вовсе не делал ее привлекательной. Я заметил у нее только прекрасные глаза, очень белые зубы и ярко-красные, почти кровавые губы. Но после смерти брата мало-помалу, неделя за неделей она стала как бы выставлять напоказ свою красоту. Прежде всего она сняла чепец и показала черные волосы, убранные в роскошные косы; затем золотистую, как колос в июне, шею, с которой сняла закрывавший ее воротник; потом стройную и гибкую талию в траурном платье из черной тафты, прекрасную ногу испанки, два ряда белых зубов, которые она показывала, даже не улыбаясь, как будто ее губы были слишком коротки, чтобы закрыться.
Все эти последовательные перемены совершились в три месяца, совершились к величайшему удивлению всех обитателей замка, не подозревавших в грубой шерстяной куколке блестящей ночной бабочки, которая вышла из нее. Кроме того, для кого Ореола заботилась так о своем наряде? Этого никто не мог сказать. Она говорила с кем-нибудь только тогда, когда этого требовали ее обязанности по дому, и сидела в своей комнате все время, когда у нее не было дела. Вероятно, для самой себя! Наверное, это невинное кокетство не нравилось ее прежнему господину, и она хотела убедиться, будет ли так же строг ее новый господин. Ее новый господин был я!..
Позвольте мне рассказать о всех соблазнах этой женщины, которой я дал сорок лет, когда увидал ее в первый раз, и которая, сбрасывая мало-помалу свой наряд, казалось, сбрасывала вместе с ним и свои годы, так что по прошествии трех месяцев я дал бы ей не более тридцати лет. Это было моим единственным извинением в той позорной власти, которую это гнусное создание взяло наконец надо мною.
Я, как сказал уже вам, очень рано потерял мою жену, потерял после грустных лет брачной жизни. При моем крепком телосложении, южном темпераменте мои страсти могли временно умолкнуть, но должны были рано или поздно проснуться неизбежно. Много раз я ловил себя, засматриваясь на эту женщину; много раз в ее отсутствие я бывал удивлен, что мысль о ней приходит мне в голову… Что же касается Орсолы, то она, казалось, не выказывала мне другого внимания, кроме почтительности слуги к своему господину. Она приняла на себя уборку моей комнаты и комнаты г-на Сарранти, стараясь входить туда преимущественно во время завтраков и обедов и выдавая свое присутствие только особенной аккуратностью, которая доказывала, что она сама привыкла к чрезвычайной чистоте. Мы обыкновенно расходились по своим комнатам в девять часов вечера, и в десять, в большинстве случаев, все спали.
Однажды вечером, когда мне нужно было просмотреть счета банков и управителей имений – это было ночью в декабре 1818 года – я предупредил Орсолу о моем желании заниматься долго ночью и попросил ее, чтобы она велела принести дров в комнату. Она принесла дрова сама, положила их на пол, поправила постель и, уходя, спросила меня:
– Вам больше ничего не нужно?
– Нет, – отвечал я, отворачиваясь от нее, потому что боялся, чтобы мои глаза не открыли желаний, которые она во мне возбуждала.
Она ушла, тихонько заперла за собою дверь, и я слышал, как она поднялась по лестнице и вошла в свою комнату, находившуюся над моей. Я сидел, задумавшись, не обращая внимания на то, что огонь угасал, и заметил это только тогда, когда холод начал пробирать меня.
Было бесполезно думать в эту ночь о работе: мысли мои были в другом месте. Я хотел сном прогнать желания, овладевшие мною, бросил вязанку дров в камин, лег, за гасил лампу и постарался заснуть. И действительно заснул.
Прошло около часа после того, как я закрыл глаза, как вдруг проснулся, задыхаясь от дыма. Я вскочил с постели и закричал:
– Помогите! Пожар!
Но никто не приходил. Я хотел идти на черную лестницу, как вдруг в конце коридора увидел Орсолу, с рас пущенными волосами, в чем-то вроде пеньюара, который был просто длинной ночной рубашкой, босиком, со свеч кою в руках. Она казалась привидением, которые существуют в древних замках или в развалинах монастыря. И в самом деле, в этой женщине было что-то похожее на владелицу замка, на аббатиссу, но более всего на демона!.. Она подошла ко мне.
– Вы звали на помощь? – спросила она. – Что случилось?
Я смотрел на нее пораженный.
– Пожар! – пробормотал я. – Пожар!
– Где?
– В моей комнате!
Она бросилась туда, не обращая внимания на дым.
– Э, – сказала она, – это пустяки. Это огонь в трубе. Помогите мне, сударь. Мы загасим его.
– Позовем людей загасить его.
– Это напрасно. Не будем будить никого: мы загасим сами. Я даже загашу одна, если вы не хотите помочь мне.
Я не позвал никого. В том настроении, в котором я лег, видение, явившееся ко мне, было именно то, которого я жаждал. Кроме того, она смело вошла в мою комнату, отворила окно, чтобы выпустить дым, сорвала простыни с моей постели, намочила их в лоханке и приложила их к отверстию очага, чем совершенно остановила движение воздуха.
Полчаса было достаточно для всей этой операции, в которой я помогал ей; но, правду сказать, более был занят черными волосами, белыми ногами, круглыми плечами, просвечивавшими через пеньюар, чем пожаром, который к тому же был совершенно прекращен. Не прошло и получаса, как пол был вытерт, комната чиста, постель поправлена, и это фантастическое существо, которое казалось демоном, повелевающим стихиями, пропало.
Ночь, последовавшая за этим событием, была самая тяжелая в моей жизни!..
Я решился вознаградить это хладнокровие и преданность. На другой день, после завтрака, в то время, когда она должна была убирать мою комнату, я вошел туда и подошел к ней. Я поблагодарил ее и подал ей кошелек с двадцатью луидорами. Но она гордо отклонила кошелек. Я стал настаивать; она отвечала мне просто и непринужденно:
– Я только исполнила мой долг, сударь.
Я подумал, что, может быть, сумма была не достаточно велика, чтобы соблазнить ее, и, желая быть великодушным, взял все золото, которое было у меня в кармане и подал ей вместе с кошельком, но также безуспешно. Я спросил у нее причину отказа.
