какой‐нибудь заголовок и коротко пересказывала статью за статьей, тем самым напоминая мне о том, что где‐то там за пределами долины Северного Притока кипит беспокойный мир.
В то утро, когда мы уселись завтракать за мой длинный дубовый стол, Зельда тарахтела со скоростью одна миля в минуту, пересказывая мне статьи о гражданских правах, о хиппи, которые вышли с протестами в честь какого‐то Дня Земли, и о последних печальных новостях о том, что она называла “этот их чертов Вьетнам”. Мне нравилось слушать Зельду и узнавать от нее новое. А вот что мне не нравилось, так это вторая ее излюбленная тема – мужчины.
– Тот симпатичный пасечник не звонил? – спросила она.
Белокурая стрижка, подсвеченная предполуденным солнцем, вспыхнула вокруг ее головы словно нимб, но я‐то знала, что ее замыслы относительно меня и пасечника не такие уж ангельские.
– Ох, Зельда, – вздохнула я. – Нам обязательно каждый раз об этом говорить?
Она давно решила, что во что бы то ни стало излечит меня от равнодушия к мужчинам.
– Да, обязательно, – упрямо кивнула она, вытаскивая из корзинки теплый кекс. – Звонил?
– Я не хочу идти к нему на свидание, – ответила я.
– Да кто говорит про свидание?! – возмутилась она, подмигнув, вгрызлась в кекс и застонала от удовольствия. – Господи боже, Ви. Я понимаю. Замужество тебя не интересует. Ясно. Но ведь всем нужно немного… медку… хотя бы иногда.
Она рассмеялась, и я закатила глаза.
– Слушай, ну чего ты ждешь? – продолжала она. – Надеешься, что к тебе постучится Уоррен Битти?
– Только не это, – я поморщилась и замотала головой.
– Тогда чего же?
Она вздохнула и картинно уронила плечи в знак капитуляции. А потом глаза ее стали серьезными, что редко случалось в наших шуточных распрях на эту тему, – и она взмолилась, чтобы я объяснила, что со мной не так. Но я не могла.
Соблазн рассказать Зельде историю Уилсона Муна иногда становился очень велик.
– Ничего, – сказала я, опять ему не поддавшись. – Я тебе уже говорила. Я ничего не жду. И никого. И меньше всего на свете я жду медку от какого‐то там пасечника.
Я улыбнулась, но Зельда, которую всегда так легко было рассмешить (особенно какой‐нибудь фривольной шуточкой), даже глазом не повела. Она положила вилку на тарелку и нагнулась ко мне.
– Ви, ну в чем дело? Ну же, – допытывалась она. – Что это за тайна, из‐за которой ты не хочешь ни с кем встречаться?
Как могла я ей объяснить, что не могу никого полюбить из‐за того, что в семнадцать лет меня постигла трагическая первая любовь?
– Давай же наконец об этом поговорим, – снова взмолилась она.
Но все мои мысли вращались вокруг одного и того же: как сильно я подвела Уила и нашего сына, и я полагала, что жизнь в одиночестве – залог того, что больше я никогда не смогу предать ни их, ни кого‐либо еще. Я умела любить лишь землю, деревья и персики – и только об этой любви я позволяла себе думать.
– Какой‐то подонок тебя обидел? В этом дело, да? – спросила Зельда, нахмурив ухоженные брови.
– Нет-нет, – поспешила я ответить. – Дело не в этом. А в том, что…
Мне нестерпимо хотелось все ей рассказать. Но тайна моя хранилась под таким надежным замком, что я понятия не имела, как его открыть, чтобы выпустить ее наружу. Презрения Зельды я не боялась. Но все равно произнести эти слова вслух не могла. Я даже самой себе едва ли могла разъяснить собственное прошлое – знала только, что из‐за меня погиб прекрасный молодой человек и что наш с ним ребенок живет где‐то там, не ведая, кто он такой и откуда родом.
– А в том, что… – подбодрила меня Зельда, ожидая продолжения.
– В том… Да нет, ни в чем, – сказала я, позволив правде снова проплыть мимо, так ни за что и не зацепившись.
– Ты лесбиянка? – спросила она без тени осуждения.
– Нет.
– Ты влюблена в своего зануду-ученого?
– Грини? Господи, нет, конечно.
Грини все эти годы оставался моим бесценным советчиком и время от времени заезжал в гости, и я каждый раз была ему страшно рада. Но его личная жизнь никогда меня не интересовала, и сам он никогда о ней не заговаривал. Мы обсуждали корни, почву и плесень и вместе систематически и методично пробовали персики.
– А может, ты замужем за своим садом? Что‐то вроде монахини, которая поклоняется деревьям? – спросила она очень серьезно.
– Нет, – улыбнулась я сосредоточенному выражению ее лица, хотя и обратила внимание на то, что ее догадка частично верна.
Зельда вздохнула и, пока я пошла на кухню нарезать еще персиков, снова принялась за яичницу.
– Значит, ни мужчин, ни младенцев, – сказала она, когда я вернулась.
У меня сжалось сердце. О мужчинах я могла хотя бы разговаривать. А о младенцах – не могла.
В кольце на поляне к этому времени было уже двадцать камней – так много, что, чтобы вместить их все, он начал оборачиваться вокруг себя, превращаясь в длинный завиток, похожий на раковину улитки и покрывающий всю плоскую поверхность валуна.
Серый булыжник в форме персика, который я обнаружила много лет назад в центре круга, лежал на книжной полке прямо у Зельды за головой.
– А ты? – ухватилась я за упомянутых Зельдой младенцев. – Ты никогда не рассказывала, почему у вас с Эдом нет детей. Мне, конечно, всегда было любопытно. Но не хотелось лезть не в свое дело.
– Ой, моя дорогая, ты можешь спрашивать меня о чем угодно – даже не думай, – сказала она, отмахиваясь наманикюренной рукой от абсурдности моих слов, после чего продолжила: – Честно говоря, это настоящая подлость. На вид это тело просто фантастическое. – Она провела руками вдоль боков своего оранжевого мини-платья без рукавов, как будто ее фигура – приз в какой‐нибудь телевикторине. – Но вот детей рожать оно не в состоянии.
Шесть раз, сказала она. Шесть беременностей. Шесть потерянных детей. Шестого, добавила Зельда сконфуженно, она выкинула на таком позднем сроке, что ей довелось подержать маленького синего младенца на руках.
– О, Зельда, – с трудом выдохнула я, вспомнив, в какой агонии прижимала к себе собственного безжизненного новорожденного и каким невероятным чудом был его первый хриплый вдох.
Глаза мои наполнились слезами – и от воспоминания об испытанном тогда облегчении, и от сочувствия подруге.
– Мальчик, – сказала Зельда мрачно. – Мы его даже назвали. Джозеф. – Она какое‐то время помолчала. – Он – они все, все шестеро – всегда у меня вот здесь. – Она положила руку на сердце. – Мы с Эдди стали жить дальше,
