ушла.
– И второе: я сейчас сидела здесь за столом и наблюдала, как ты смотришь на этого мальчика, Карлоса, – я таких грустных глаз в жизни не видела. Когда будешь готова рассказать мне, что с тобой случилось, я обязательно тебя выслушаю.
Я отвернулась, чтобы она не увидела моих глаз.
Она поцеловала меня в щеку, поблагодарила за завтрак и чуть задержалась на пороге, чтобы сказать:
– И тогда я перестану подсовывать тебе мужчин. Обещаю.
Услышав, как машина Зельды покатила по подъездной дороге, я пошла обратно в сад – собирать персики. Меня окружали стройные ряды идеальных деревьев. Наемные работники что‐то насвистывали себе под нос, стоя на верхушках лестниц, и выставляли полные корзины к дороге, где те дожидались развозного грузовика. Бежала вода полива, ярко светило теплое августовское солнце. Ферма и фруктовый бизнес работали как часы. У каждого прилавка в округе уже несомненно дожидалась моих персиков очередь из покупателей. Как заметила Зельда, мне действительно хватило сил обрабатывать эту землю, и земля оказалась ко мне щедра и позволила здесь остаться. И все же. Когда я была с собой особенно откровенна, я признавала, что в каждом листе, в каждом корне и в каждой косточке персика с моих деревьев таится печаль. Потому что на самом‐то деле, когда Уил и наш сын возникали в моем воображении у края сада или работали рядом со мной, они не улыбались – и мне не под силу было это изменить, сколько бы я ни старалась представить их как‐нибудь по‐другому.
В то лето я еще не побывала с ежегодным визитом на поляне – постоянно находила себе оправдание в виде каких‐то неотложных дел. А если быть честнее, прошлым летом, когда я положила на валун двадцатый камень и взглянула на круг, мне вдруг сдавило сердце от ощущения некоторой завершенности. Я огляделась по сторонам и подумала, что, возможно, теперь, когда круг замкнулся, а мой мальчик вырос, между мной и этим местом тоже все кончено? Но теперь, растревоженная разговором с Зельдой и Карлосом, я почувствовала, что поляна зовет меня вернуться и задать свой вопрос еще раз.
В гараже рядом с папиным старым грузовиком стоял мой новенький синий “форд”. Ржавая развалина стала капризной и ненадежной, но сейчас я все равно остановила выбор на ней. Если сегодня мне предстоит свести счеты с поляной, то правильнее поехать туда на стареньком грузовике.
Большая часть пути до Биг-Блю к этому времени изменилась почти до неузнаваемости. Холмы, на которых прежде можно было встретить лишь полынь да пасущиеся стада, изрезали новые гравийные дороги и скопления наспех отстроенных рабочих поселков. Экскаваторы и бульдозеры стояли без движения, будто желтые драконы, уснувшие после того, как понаделали зла. Проложенная по‐новому трасса номер пятьдесят поднималась, опускалась и прорезалась сквозь все это, пока не появлялась, будто широкий шрам, огромная груда бетона и камней – плотина Блю-Меса. Много лет, проезжая мимо этого места к своей поляне, я видела, как продвигалось строительство: вырастала одна уродливая часть плотины, потом другая. И несмотря на это, реальность ее существования не переставала меня до глубины души поражать. Мало того, я всякий раз собиралась с духом, готовя себя к тому, что непременно встретится мне на другой стороне: раскинувшееся голубое водохранилище на том месте, где раньше стояли Себолла, Сапинеро и Айола и где река Ганнисон, задохнувшись, на целую милю вышла из берегов.
На полоске песка на южном берегу водохранилища можно было разглядеть рыбаков и семьи, которые выбрались на пикник, ошибочно приняв этот пейзаж за природу. Ясное дело, новое озеро казалось им живописным, и я, возможно, сама так считала бы, если бы не была родом из этих мест, если бы не знала, что все это подделка, и если бы не догадывалась о руинах, лежащих на здешнем дне. Проезжая вдоль берега водохранилища, я изо всех сил старалась отводить глаза и всякий раз с облегчением сворачивала на родную проселочную дорогу, которая вела к моей поляне.
Старый грузовик с ревом покатил вверх по склону холма и через лес. Наконец я остановилась, выключила двигатель и с благодарностью похлопала грузовик по приборной панели. В открытое окно задувал теплый свежий ветерок, и я осматривала поляну с водительского места. Что‐то в резком послеполуденном свете и игольчатых тенях, отбрасываемых старой сосной, показалось мне вдруг непривычно очевидным и отталкивающим. Точь-в‐точь как в тот раз, когда я проснулась и увидела летний снег, предрешивший судьбу моего ребенка, и как тогда, когда открыла дверь своего дома, а на пороге стоит чиновник, предлагающий купить у меня землю, я и теперь с первого взгляда поняла, что пора уходить.
Что‐то сдвинулось у меня в груди, и в эту же секунду я увидела: на валуне, в центре каменного кольца моего сына, на том самом месте, где когда‐то я нашла персик, а потом – булыжник в форме персика, лежал, прижатый плоским камнем, пластиковый пакет, и его края трепыхались на ветру, будто крылья пришпиленной к месту птицы.
Я медленно выбралась из грузовика, стараясь держать себя в руках. С сердцем, клокочущим подобно весенней реке, я подошла к валуну и увидела в заклеенном пакете толстую стопку бледно-голубой бумаги. Дрожащей рукой я потянулась к пакету. Вспомнила, что точно так же протягивала руку, когда впервые стучалась в розовую дверь Руби-Элис в надежде, что Уил ее откроет, и он ее действительно открыл. Я подняла пакет, осознавая, что и это новое открытие тоже изменит все.
Пыль и сосновая пыльца слетели с пакета и умчались вместе с ветром. Невозможно было понять, тонкий слой пыли собирался на пластике всего день или целый год. Неважно, решила я. Важно, что пакет здесь и я – тоже.
Сквозь пластиковую пленку просвечивали торопливые каракули, будто это было написанное в спешке письмо. На первой же строчке мне сдавило горло и слезы затуманили глаза. Это было скорее не письмо, а страницы дневника. Первых слов, которые мне удалось разобрать, оказалось достаточно, чтобы понять: стопка голубой бумаги действительно предназначается мне, и оставил ее здесь не он, мой сын, а она – вторая мать.
Я вытерла глаза краем футболки и сквозь пластик заново перечитала первую строчку:
С ребенком у груди я услышала птичий крик.
Я вожделела и страшилась каждого слова, которое последует. Я отнесла пакет к бревну и какое‐то время выжидала, сидя на том же месте, где сидела всегда – на ее месте, – и лишь потом раскрыла застежку пакета и вынула исписанные листы.
Сложенная половинка страницы
