— Ну, поехала, вечно тебя заносит. Никогда так не будет, чтобы врач три дня в неделю работал санитаркой.
— Ничего меня не заносит: пока есть работа для белых и для черных, черные будут стремиться делать работу белых, а белым придется выполнять ту работу, которая останется.
— Бред. Посмотри лучше на Обезьяну: подскочил к Пшеничному и шушукается с ним. Наверно про нас говорят.
— Меня ни тот, ни другой не интересует.
— Конечно, Обезьяна, дурак, только и может, что гадости говорить, а вот что Пшеничный в нем нашел?
— Лар, Мастер к нам идет. Сейчас влепит по три балла.
— Не пугай, за тройку, знаешь, что со мной дома сделают. Слушай, будь лапочкой, поточи немного мой ключ, а я сбегаю в туалет подержу под холодной водой ладошку.
Опять из— за Ларуськи взглянула на него и на нее. Просто напасть какая-то: столько времени держалась -и вот, пожалуйста. Что за безволие?! Ведь прекрасно знаю, что такое Ларка и Пшеничный. Нет, не могу удержать глаза на своем рабочем месте.
— Ты тут мой ключ, спящая красавица, не запорола? Возишь по нему напильником, а у самой глаза полузакрыты. Звонок ведь скоро.
— Вроде не запорола. Измерь штангенциркулем.
— «Измерь». Тебе-то что, ты и так Мастера на «пятак» охмуришь, а мне не ниже четырех нужно домой принести.
— Ну-ка, душеньки-подруженьки, что тут у нас с размерами получается? Та-ак, не плохо… Еще три десятых с этой стороны убрать — и хорош! Дайте-ка напильник, видите, на него нажимать надо равномерно, а вы где гладите, где сдираете.
— Интересно, на четыре балла мой ключик потянет?
— На «четыре» говоришь? Можно даже пять поставить. Вот только здесь дополируй.
— А в дневничок можно?
— В дневник? Что ж, давай и в дневник. А у подружки черноглазой как дела? Ну-ка, штангенциркулем прикинем. Не густо. Пяти десятых не хватает, что ж ты так? Всегда такая старательная. Даже жаль четверку ставить.
Надо же, Мастеру меня жалко? Да за что мне четверку ставить? Тут и на тройку-то едва-едва наскребется. Если б на заводах так люди работали, у нас бы каждый гаечный ключ стоил как золотой.
Интересно, что он Ларе сказал? Стоп. Это запретная тема.
— Гляди, пять баллов поставил. Ну, до чего простой мужик.
Действительно, наивный человек: верит, что дает нам путевку в жизнь. Что это, тридцатые годы? Кто тут хочет работать: Ларуська — ради отметки, я — потому что неудобно перед учителем? А остальные не удосуживаются даже сделать вид.
Опять посмотрела на Пшеничного… На вас гляжу, «чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать. Но вы к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня».
*
— Придешь ко мне после школы уроки делать?
— Я как-то…
— Ясно. Тебе Ларка запретила со мной дружить. До чего же она непорядочная.
— Что ты! Просто мне дома велели в магазин сбегать, продукты купить.
— А после продуктов?
— После? Конечно. Я обязательно. Только ты про Ларку не думай ничего такого.
Уф, почему мне приходится без конца выкручиваться? Живешь как вор-карманник, того и гляди, за руку схватят.
— Лару-уся! Ты что не слышишь, к тебе подружка пришла.
— Иду-у.
— Раздевай, Ларуся, гостью. Я пока на кухне. Оладушек вам напеку. У меня как раз тесто поспело.
— Лар, она что, меня не узнала? Или забыла, что про меня говорила?
— Ш-ш-ш, ничего она не забыла. У нее память, знаешь, какая — ого-го! Просто подлизывается. Хочет показать, какая она гостеприимная хозяйка. Зачем ты штору отодвигаешь?
— Хочется посмотреть, как выглядит улица из окна первого этажа. Я у тебя так давно не была, что почти все забыла.
— Опусти штору, ничего ты отсюда не увидишь. Это только она умеет: ты еще, поди, по Карла Маркса шла, а она уже: «Ларусенька, вон твоя одноклассница в новом пальто идет. Уж на натуральный-то воротничок для единственной дочери родители могли бы разориться».
— Это уже не новое пальто!
— Ш-ш-ш, говори шепотом.
— Что это ты, девочка, стала редко к нам захаживать? Без тебя Ларуся все дома да дома, даже с собачкой погулять ее не выгонишь. Собачка у нас старенькая, ее почаще нужно во двор выводить. Мне с моим сердцем тяжело, а Ларусю допросишься. Лора, что ж ты гостью не развлекаешь, поставь на радиолу новые пластинки. Сейчас оладушек принесу.
— Лар, пойдем с собакой погуляем.
— А уроки? Вот сделаем математику, я пойду тебя провожать и Белку захвачу.
— Что вы все шепчитесь? Небось, только о мальчишках и думаете? Четверть-то ты как, девочка, кончила? Хорошо? А у нашей Ларуси тройка по алгебре и геометрии. Была бы ты хорошей подружкой, не забивала бы ей голову глупостями, а подтянула бы по математике.
— Да я в математике тоже не больно-то сильна.
— Так что же ваш учитель смотрит: раз дети плохо понимают, нужно получше объяснять. Или, если, к примеру, ребенок что-то запустил, нужно прикрепить к ней отличницу, пусть с ней позанимается.
— Сейчас так не прикрепляют. Это раньше было.
— Раньше, значит, и учителя были лучше. Ну, кушайте, кушайте оладушки-то. Кладите побольше варенья, не стесняйтесь.
Чертово варенье, течет. Хоть бы нож и вилку дали, можно было бы кусочками отрезать. Неловко попросить, раз у них не принято.
— Покушали?
— Да, спасибо, очень вкусно.
— Чу-удненько. А то на голодный желудок какое ученье. Не вставайте, не вставайте, я посуду уберу, столик вам вытру. Сидите не отвлекайтесь.
— Лар, что с тобой? Я тебе уже третий раз задачу объясняю, а ты только киваешь и ничего не слышишь.
— У меня сегодня ничего в голову не лезет. Ты давай решай, а я у тебя перепишу. В другой раз объяснишь.
— Ты чем-то расстроена?
— Ш-ш-ш, что-то мне мать не нравится. Носом чую что-то не так.
— Брось ты, она сегодня во все ямочки улыбается.
— Ш-ш-ш, не поднимай голову. Ей в зеркало все видно.
— Ну, как дела, девчата? Закончили уроки?
— Да, на завтра было очень мало задано.
— Чу-удненько. А вот не угодно ли вам взглянуть на эту вещицу. Знакома она вам?
— Наш дневник!!!
— Ах, так ты, девочка, оказывается, эту вещь прекрасно знаешь? Может быть, тебе еще известно, где она лежала?
— …
— Что же ты молчишь? Я думала, что девочка из культурной семьи не приучена врать.
— В этом дневнике нет ничего плохого. И потом мы его давно забросили.
— Ах «ничего плохого»? Зачем же ты тогда подучила Ларусю спрятать его от матери?
— Я не учила… Просто в нем все выдумано…
— Ты не увиливай, говори прямо: советовала Ларусе спрятать дневник?
— Нет, то есть да.
— А-а-а, так это ты сама, мерзавка, додумалась мать обманывать?
Какое жуткое слово «мерзавка». Хуже, чем удар. Оно вышвыривает человека из дочери в черную пустоту.
— Ларуся не виновата. Это я… Я просто думала, что взрослым неинтересно читать всякую ерунду.
— Ах, все эти записки от мальчиков ты называешь ерундой? Хороша подруга, нечего сказать. А, по-моему, в вашем возрасте это ничто иное, как распущенность.
— Это не от мальчика. Это была игра такая. Пшеничный ничего об этом не знает.
— А-а-а, так его зовут Пшеничный?! Я вот сейчас позвоню по телефону отцу этого вашего Пшеничного и выясню, что за игры его сын устраивает вместо того, чтобы учиться.
— Ой, не надо, пожалуйста.
— Нет надо. А мало будет, поставлю его перед школьным собранием, и пусть он перед всеми отвечает, что он тут в Ларусином дневнике насочинял.
— Пшеничный ни-че-го не сочинял!
— Чья же это писанина?
— Моя… Ну, я думала, что получится как бы роман в письмах. Был такой жанр в прошлом веке.
— Ах, рома-ан? Странные у тебя, девочка, понятия. Мне бы хотелось отгородить мою дочь от такого влияния. То-то я заметила, что она и учиться стала хуже и дерзит. А что, твоя мать совсем не контролирует твои, так называемые, романы?
— Нет, почему, она спрашивает меня о школе. Но под матрасами у нас рыться не принято.
— Ах, та-ак! Значит, пусть из моей дочери кто угодно вырастет, а я не имею права даже вмешиваться?! Ну, уж нет! Не будет этого! Я скорее сдохну, чем моя дочь станет проституткой!
— Зачем вы так?
— Твоя мать еще горько пожалеет о своем легкомыслии! Локти будет кусать, да поздно!
Ну, что она развопилась, я же не хотела ее обидеть? Даже неудобно смотреть, взрослый человек, а ногами топает.
— А ты что глазищи-то бесстыжие вылупила?! Мать умирает, а она стоит как столб, капли не принесет! Иди же, кровопийца!
— Вы бы легли в кровать, раз у вас сердце больное. Ларуся сейчас капли принесет.
— Не учи, что мне делать. Я еще пока в своем доме и сама знаю, ложиться мне или нет! Ой-ой, как колет, прямо всю грудь разворачивает! Чего стоишь, скажи этой мерзавке, чтоб грелку принесла!
— Лар, она грелку требует.
— Знаю. Я уже воду поставила. Зачем ты ей про Пшеничного сказала?
— Но ведь она бы его отцу позвонила!
— Она тебя на пушку брала. Держи грелку. Как только вскипит — нальешь. Я пойду ее укладывать.
