— Привет, ты алгебру сделала?
— Это ты Пшеничный? Ты номером не ошибся?
— Не ошибся. Так дашь списать? Я по алгебре ни в зуб ногой.
— …
— Чего молчишь? Вступила в борьбу за Моральный кодекс строителя коммунизма? Теперь никому не даешь списывать?
— Алгебру?
— Ты всегда по телефону такая общительная?
— По телефону?
— Странная у тебя манера переспрашивать. Слушай, сходим в «Первое мая», там какой-то новый фильм идет.
— В кино?
— Не хочешь, пойдем просто по Лесному полчасика поболтаемся.
Меня Пшеничный зовет гулять? Не Ларку, а меня? А вдруг она там рядом стоит и давится от смеха? Он запросто может прикрыть рукой трубку и подмигивать ей.
— Ты Ларе звонил?
— С какой такой радости?
— Ну, я думала…
— Одна птичка тоже думала. Да в суп попала. Так ты идешь?
— Нет, не могу. Мне нужно к английскому готовиться.
— Как хочешь. Насчет алгебры я тебе потом позвоню. Пока.
Идиотка! Кретинка! Дура! Тебя Пшеничный первый и последний раз в жизни в кино позвал!
Ну и пусть. Очень нужно, чтоб сначала связывали, по полу катали, а потом: «Не угодно-с прошвырнуться?»
Звонок! Неужели это опять он?
— Алле, это ты?
— А-а, Лара.
— Вот именно, Лара. А вы изволили ждать кого-то другого?
— Нет.
— Врешь! Я полчаса набираю, а у тебя все занято. Он тебя в кино звал?
— Откуда ты знаешь?
— Чего тут знать, он мне тоже звонил, но я сказала, что мне не хочется.
Вот оно что… Значит, он мне позвонил ПОСЛЕ нее? Она отказалась, и он мне предложил объедки.
— Ты на меня сердишься? Ну, за дурацкую шутку…
— Нет.
— Ну и правильно делаешь, это только мелочные люди из-за какого-то мальчишки ссорятся. Не стоят они этого. Сама видишь: мне позвонил — не выгорело, потом сразу тебе. Пижон. А знаешь, что я придумала, давай мы сейчас, как ни в чем не бывало, пойдем гулять к Выборгскому ДК. Пусть видит: никакая он не особа, чтоб нам из-за него перегрызться.
— Неудобно…
— Чего неудобно?! Посмотри в окно, что на улице делается! Солнце как в мае шпарит. Что нам теперь из-за него взаперти сидеть?
— Не хочется…
— А он позвонит — сразу побежишь? Ну ладно. Черт с тобой. Только, чур, уговор! Если он позвонит — ты сделай так, чтобы вы обязательно за мной зашли. Иначе это будет не по-товарищески. Обещаешь?
— Д-да. Только он больше не позвонит.
— Не больно-то и нужен. Подумаешь, принц нашелся. Ну, пока.
— Пока.
Опять какая-то дурацкая ситуация: то приходилось выбирать между Ларисками — к той не ходи, этой не звони. Теперь еще и Пшеничный сюда же.
Звонок!!!
— Кто это у вас столько на телефоне висел?
— Н-не знаю. Может, соседка?
— А я думал Лебедушкина названивает.
— Ее фамилия Лебедкина.
— Брось ты, рифма же: Лебедушкина — подушкина. Так ты идешь?
— Куда?
— Гуля-ять! Топ-топ ножками вниз, выходишь из парадной, три шага вперед, один направо, под старым тополем через 15 минут я тебя жду. Пока.
Ти— ти-ти-ти. Отбой. Как глупо. Варежки надеть или нет? А ладно, чего весну отпугивать.
До чего неблагодарное существо человек: ну, откусил кусочек счастья, глотай его скорее. Нет, жует, рассусоливает: такое ли оно на вкус, как в кинофильмах показывают? Ну и…! Почти такое. Солнце сияет в лужах. Деревья расправляют застывшие узловатые ветви. Прохожие улыбаются. Ну и…! Почти как в кино. И Пшеничный идет рядом. Не с Ларкой, а со мной. И лужи праздничные! А все-таки чего-то не хватает!
— Ну, ты даешь, шапку сняла. Холодно ведь?
— Пусть. Если не позволить первому солнцу погладить тебя по головке, оно обидится и уйдет за тучи.
— Разве это солнце?! У нас такое и за солнце никто бы не держал.
— Северяне благодарнее: они вон идут и каждому солнечному зайчику в луже кланяются.
— Еще бы не кланяться, кому охота ноги промочить.
Какое— то мое счастье на вкус неправильное… Может, Пшеничный со мной только потому и идет, что Ларка отказалась, и ему некем было брешь заткнуть? Или еще хуже. Они сговорились меня, как жука, засадить в банку и наблюдать. Может, Пшеничного тут на улице вообще нет, а есть только огромный глаз над банкой?
— Пшеничный, правда у Лары самые красивые волосы в классе?
— Угу, как у барана. Бе-е-е.
— А мне кажется ей идет.
— Следствие вашего дурного вкуса.
Некрасиво получилось. Лучше бы уж он ее расхваливал до небес, чем вот так, походя, с ухмылочкой. И я хороша, не нашлась, что ему ответить. Как будто с ним заодно. Предала Ларку.
— Чудновская у тебя манера по улицам ходить.
— Как это?
Все. Поймал жука на соломинку. Сейчас пришпилит к листу бумаги. Только бы не покраснеть.
— Идешь, не смотришь ни под ноги, ни на прохожих, а только в лицо тому, с кем говоришь.
Точно подметил. Я и вправду, как глухонемая, считываю все с лица. Иначе мне не понять человека. Особенно его. С его южным «г». С узкими губами, скупо пропускающими звуки, с «ненашенскими» словечками.
Мда— а, вот тебе и урвала киношного счастья! А казалось бы: первое свидание, первое солнышко, чистое небо на минуту вырвалось из серятины. Ап! Киноулыбка во весь экран! Мотор! Стоп. Ну что это за кинозвезда -в хлюпающих ботинках и с перекрученными чулками?!
— Пшеничный, давай перейдем на ту сторону Лесного.
— Это еще зачем?
— Видишь, Алка из магазина идет.
— Не буду я из-за какой-то Алки дурью маяться.
— Пристанет.
— Пошлю ее подальше.
— Ты Алку не знаешь.
— Прекрасно знаю. У нее один глаз смотрит направо, другой налево. Если мы пойдем прямо, то окажемся не в фокусе.
— Нехорошо так видеть людей: ярко высвечивать недостаток и затемнять всего остального человека.
— А кто тебе сказал, что это недостаток? Для экзаменов — это крупное достоинство: одним глазом смотришь на экзаменатора, другим в шпору.
— Привет!
— Здрасти-здрасти. Гуляете, значит? Ну-ну, чего ж не погулять: солнышко светит, птички поют…
Ну и взглядами Алка с Пшеничным обменялись, прямо кипятком друг в друга плеснули. Я бы в такой ненависти ни секунды существовать не могла. А им хоть бы что. Нормальная среда обитания.
— Интересно, электрическому скату после разряда плохо?
— Какому скату?
— Ну, такое плоское чудище с длинным хвостом-иглой.
— Что я, скатов не видел.
Видел. Поди, даже не в кино, а в море. Плыл в синюю бесконечность, а под ним, едва заметно шевеля черными плавниками-крыльями, парила смерть. НЕТ, я просто-напросто неблагодарное животное. Требую от жизни глубокого, прозрачного, как море, счастья. И не умею довольствоваться мелковатым, мутноватым, как лужица на асфальте, счастьем. А ведь лужа — это весна, и в ней тоже нет-нет, да и блеснет солнце.
— Пшеничный, давай зайдем к Ларе.
— Рехнулась? Чего я у нее позабыл?
— Понимаешь, я пообещала ей, что если куда-нибудь с тобой пойду, то мы обязательно зайдем за ней.
— По-моему у вас там с Ларисками какие-то извращенные игры: одна меня в пыльный ковер засаживает подслушивать, другая записками забросала, в которых учит меня жить. Вы что все три на головку упали?
ГОСПОДИ! Ларуська отсылала ему выдержки из нашего дневника!!! Ну, поделом нам тот концерт, который ее мамочка устроила!
— Понимаешь, Пшеничный, мы все как будто несемся в космической пустоте — каждый сам по себе. И если кому-то удается притянуть к себе друга, ему становится рас-чу-десно! Но тут же к нему тянутся жадные руки и стараются вырвать с мясом друга для себя. Между прочим, тому, кого тянут, тоже очень больно. Я вот все думаю, почему нельзя дружить так же легко, как шлепать по лужам?
— В гробу я видал вашу с Ларисками дружбу. В белых тапочках.
— Зря ты так. Мы же новое поколение. Скоро мы станем самыми главными на Земле. Не можем же мы жить так же, как тысячи поколений до нас. Мы должны создать новые отношения между людьми. Неужели ты этого не чувствуешь?
— Ну, ты даешь! Ой, не могу, держите меня, — вот шагает человек будущего! Эй, люди, расступитесь, не видите, что ли, кто идет?!
— Кончай.
— Ладно. Кроме трепа. Сегодня мы к твоей Ларке зайдем, но больше я к ней ни ногой.
Три— четыре: шепотом про себя троекратное ура! Я выполнила обещание, данное Лариске. Три-четыре: шепотом про себя -ну и дура! Навсегда потеряла Пшеничного.
— Чтой-то ты больно поздно со школы своей возвращаешься?
— Ой, бабушка, не приставай, дежурила.
— К тебе приходил твой мальчик, по урокам ему чтой-то надо было.
— Что значит «мой мальчик»?
— Не притворяйся. Который тебе все звонит. Беленький такой, глазки синенькие и реснички как у девочки.
— Это не мой мальчик.
— А к кому ж он ходит? Ко мне? Мальчик-то, видать, из культурной семьи, одет чистенько. И на личико — ну просто херувимчик.
Ой, не могу, «херувимчик»! Бабушка обзовет человека — хоть стой, хоть падай.
— Бабушка, хочешь, я в магазин сбегаю?
— Не подлизывайся, ничего в телефон врать не буду. И чего нос-то воротить? Кабы парень плохой был, а то звонит, об уроках беспокоится.
