Нет. Пожалуйста. Умоляю. Не нужно со мной говорить. Я не могу с людьми. Не умею.
Все. Ухожу. И пусть мое новое пальто останется висячим упреком человеческому несовершенству.
Маэстро, медленный вальс, пожалуйста! Благодарю вас, Солнце. Вы сегодня за шпрехталмейстера?
— Вытупа-а-ает…!
— Ш-ш-ш-ш, погодите объявлять, я еще…
— Что вы ищите, мисс?
— То, чего не теряла. Или, может быть, то, чего нет. В цирке всегда ищут то, чего не бывает.
— Выступа-а-ает Мисс Икогнито! Маэстро, туш!
— О, мисс, это вы создали такой красивый сад? Вы иллюзионистка?
— Ш-ш-ш, спугнете. Конечно, это мой сад. Где же вы еще найдете такие нежные, такие молодые и такие отчаянно храбрые листочки на старых корявых ветвях?
— Вы кого-то ищите, мисс?
— Нет, нет, что вы, я кружусь по одним и тем же дорожкам, потому что мне кажется… нет, нет, ничего.
— Не лукавьте, мисс, вы ждете, что сейчас ОН пройдет по вашему саду.
— Да. И увидит золотые капельки мать-и-мачехи, рвущиеся сквозь пожухлую траву.
— Вы готовы, мисс? Я объявляю ваш номер! Уважа-аемая Публика, сегодня перед вами…
— Ш-ш-ш, это не публика, это мои одноклассники. Они вас, господин Шпрехталмейстер, не слышат. Видите, они спят с открытыми глазами. «… Сложноподчиненными предложениями называются… из пункта А в пункт В вышли… и отвечают на вопрос… икс равен трем…» Сейчас коснусь их волшебной палочкой. Ап!
— Браво, мисс! А что у вас на плече?
— Обыкновенная синица. Вы же знаете, люди не умеют друг с другом разговаривать. Я подарю каждому по синичке, они послушают, как щебечут пичужки, и научатся.
— Всем-всем подарите? Или кому-то одному?
— Всем. И еще одному.
— Выступа-ает…
— Ш-ш-ш… Лара — вот тебе синичка. Ларусь, смотри какая веселая. Пшеничный…
— Зачем они нам?
— Ну, чтоб друг с другом разговаривать весело, нежно.
— Не-а, на фиг нам твое чудо в перьях.
— Ну, чтоб экзамены сдать легко, непринужденно.
— Дава-а-ай!!!
— Не надо, мисс, надеяться, что кто-то оценит ваше волшебное искусство. Коснитесь лучше палочкой замученных городом старых акаций, пусть они вспыхнут желтыми кистями.
— Ап!
— Замечательно! А теперь…
— Простите меня, господин Штрехталмейстер, но ваши софиты режут мне глаза. Если вам не трудно, приглушите их, пожалуйста. Напрасно вы расхваливаете мой номер. У меня не получилось. Никому не стало просто и хорошо друг с другом. Боюсь, что это провал.
НЕТ! НЕ ГАСИТЕ СВЕТ! Ах, господин Шпрехталмейстер. Подождите, не кончайте представление. Я попробую еще раз…
— Выступа-а-ает…
— Да, это опять мой иллюзионный номер. На сей раз видите, на мне нет платья в блестках, и волшебная палочка — всего лишь прутик. Но мне нужно вам сказать… Вот вы, уважаемая публика, думаете, что ходить в школу, готовиться к экзаменам, примерять новое пальто — это и есть жизнь? Ничего подобного. Жизнь… она все время ускользает. Ты ее ловишь, мечешься по одним и тем же дорожкам сада. А она лишь вспыхнет на какие-то доли секунды, поманит — и снова ее нигде нет. Чувствуешь, она проходит где-то рядом, но мимо. Мимо, мимо, а не сквозь тебя!
Что, господин Шпрехталмейстер, зрители разошлись? Понимаю. Мне тоже пора за кулисы. Посидеть там в тишине среди пыльного старья. Собраться с мужеством. Чтобы потом, когда-нибудь, снова отважиться выйти на залитую солнцем арену, взмахнуть волшебной палочкой и сотворить чудо. Оно должно получиться. Должно. Ведь оно такое простое.
Дача — это совершенно другое место.
Другая страна. Здесь Ленинград расплывается, забывается, дома и люди теряют остроту очертаний. Экзамены? Ларка? Ларуся? Пшеничный? Пожалуй, Пшеничный еще немного ноет, как зуб с дыркой, и то, только тогда, когда на него сладкое попадает. А остальные кажутся персонажами чьей-то другой жизни.
В другой стране и я совершенно другой человек. Во всяком случае, дача открыла во мне бездну добродетелей. Кто бы раньше заподозрил меня в том, что без приказа свыше я смогу ежедневно вылезать из постели и топать в огород сражаться с травой. И ради чего? Ради нескольких одичавших кустов и деревьев, забывших о своем предназначении давать плоды? Нет, ради порядка. Самой не верится: я и по-ря-док. Как говорит папа: не рифмуется.
Нет, только полюбуйтесь на меня: лопата грызет, переворачивает землю, грабли выволакивают мусор, пальцы расправляются с несметными полчищами вражеской травы! Вот вас! Вот вас — полчища, поднимающиеся из-под земли, как зубы дракона.
Что? Некому любоваться? Ах да, мама еще в городе, принимает экзамены, папа занимается со студийцами, а Антонина Ивановна в задней комнате правит рукописи. Зато у меня есть блестящий поклонник моего таланта — Вася! Вася великолепен: рыж, зеленоглаз и неподвижен, как сфинкс. Всякие сентиментальные воспоминания, вроде тех, что будто бы прошлым летом его подобрали у магазина заморышем-котенком, чужды ему. Очевидно, он ценит мое трудолюбие, ибо может часами лежать на соседней грядке и, презрительно прищурившись, наблюдать за моими нелепыми телодвижениями.
Стоп! Извини, Василий, я не правильно назвала тебя поклонником, ибо моя прополка — это поклонение твоей персоне. Ты, Вася, жесток: поклоняться — пожалуйста, но никаких фамильярностей, вроде там погладить или почесать за ухом, этого ты не допускаешь. А собственно почему? Ты мне нравишься. Я тебе, отчасти, — тоже. Зачем же демонстрировать, что ты не мой, а Валентины Петровны? Прямо как в нашем любовном четырехугольнике: каждый норовит оторвать тебя от другого с мясом. Как пуговицу от пальто!
Впрочем, тебе, Василий, не известны мои «пальтовые» страдания — ты ведь мой весенне-летний дружок. Что, переходишь на следующую грядку? Не советую, брат, сюда ложиться, здесь цветы Антонины Ивановны. Вот она через час кончит править рукописи (это такие листки с формулами) и выйдет поливать эти чахлые хвостики. Увидит, что ты разлегся на ее грядке, и скажет, что ты невоспитанный кот. У Антонины Ивановны твердые понятия о том, кто воспитанный, а кто нет. Она их еще в частной гимназии почерпнула. Воспитанному коту положено являться к нам каждое утро на задних лапах и, приподняв цилиндр, здороваться: «Гуд морнинг». Что, Вася, слабо тебе здороваться по-английски?
Ладно, пора кончать утреннюю гимнастику и переходить к процедуре приготовления обеда. Не соизволишь ли, Василь Василич, разделить со мной сей тяжкий труд? Не желаешь? Ага! А за прутиком бежишь, как котенок. Нечего было тогда и чваниться! Что? Открыть тебе дверь на нижнюю половину? Но мы же теперь здесь не живем. Пола-то в передней комнате еще нет. Вот-вот, как ты: по дощечке ходим. Осторожнее: на кухне от сырости пол весь вздыбился и скользкий. Зато смотри, первое лето в подвале нет воды. Ты даже не представляешь себе, сколько ведер нам приходилось вычерпывать каждую весну и осень. Мне до сих пор не верится, что внутри дома нет пруда, в котором плавают рамы и дверь.
Пойдем, котишко, здесь еще не достроено и не красиво. Что? Не понимаешь, что значит строить дом? Ладно, расскажу. Давным-давно, когда тебя и в помине не было, мы начали превращать тяжелую работу в стены, окна, полы, крышу. Работа, Василий, бывает разная. Скажем, Антонина Ивановна вроде ничего и не строила. Но дом впитывал ее тепло, и ее тепло не позволяет ему разрушаться. Что? Хочешь знать полезно ли твое тепло? Ну, конечно, ты нашему дому полезен: такой теплый, пушистый, красивый. А что маленький — не беда, у меня тоже мало сил, чтобы спасать такой домище.
Другое дело Анюта. Вот кого дом боится! Она как дернет, как рванет — дом, как миленький, начинает расти. Но не знаю, правильно ли он с Анютой растет, не становится ли при этом чужим, не нашим?
Что, Василий, уши навострил: не одобряешь Анюту? Или принюхиваешься к мясу, булькающему в кастрюле? Насчет мяса ты прав, пора снимать с бульона пену. А вот для чего мы строим такой домище, на это ты ответить не можешь. Что ж, попробую объяснить тебе.
Дом, товарищ кот, — это жилье. Это и четвероногим понятно. Но у человека должно быть два жилья — летнее и зимнее. Зимой человек работает в городе, значит, и жить он должен там. Летом нужно жить рядом с природой, чтобы накопить в глазах сотни травинок, лепестков, пушинок одуванчика и выдержать долгую зиму. Зимнюю комнату человеку дает государство. Одну комнату на семью. Правда, мама говорит, что это не жизнь — в коммунальной квартире. Но так все живут. Или почти все. Зато летнее жилье человек должен построить себе сам. Какое захочет. Можно купить маленький разборный финский домик. И жить как Петушихинские дачники. Но папа говорит, что денег нет. Ты спросишь, почему купить маленький дом — денег нет, а строить большой есть? Видишь ли, кот, когда вопрос заходит о деньгах мы с тобой равны: мы оба ничего не зарабатываем, а значит, все считают, что мы ничего ни в чем не понимаем. А зря, у нас у обоих ушки на макушке, и мы умеем слушать.
Вот папа говорит, что строить дешевле, потому что строит он своими руками: «Пока человек молод и силен, он не имеет права пользоваться плодами чужого труда». Но мы все равно ими пользуемся: доски и кирпичи мы сами делать не можем? «Я строю все добросовестно, на века». А кто эти века будет жить? Он? Мама? Я? Не хорошо, когда вещь переживает человека. Получается, что она старше, главнее его. «Мой дом должен быть просторным, чтобы вместить всех гостей». Ради гостей перетаскать такую уйму песка и кирпича? Перелопатить сотни корыт цемента? Отдраить столько листов кровельного железа от ржавчины? Что же это за гости тогда получаются? И сколько же им придется ждать виллы, как в папиных иностранных журналах? Они ведь старые. Не доживут.
