характер этого этапа, коренным образом отличающегося от предыдущих, и определяющее значение русской литературы для литературы советских народов635. История каждого советского народа должна была соответствовать этому плану.
Развернутая кампания демонстрировала смещение интереса к национальной истории. Внимание к прошлому сменялось вниманием к современности, само же прошлое максимально унифицировалось: достоянием каждого народа теперь становилось единообразие, а не уникальность пройденного пути. Национальная история выступала прообразом общегосударственной: ее главной задачей было показать, чтó именно дала народам советская власть и как это изменило их историю. В репрезентационной парадигме истории советских народов оказались важным элементом конструирования нового имиджа Советского государства.
ИСТОРИЯ И РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ
В октябре 1947 года во внутреннем бюллетене ВОКС была опубликована статья «О культурных связях СССР с Румынией», в которой формулировались новые задачи, стоящие перед советской культурной пропагандой за рубежом. Румынию предстояло включить в сферу советского культурного влияния, чему мешали и исторически сложившаяся ориентация страны на Францию, и набирающая обороты культурная деятельность бывших союзников. Главной проблемой, однако, было не соперничество с западными странами, а неподготовленность советского культурно-пропагандистского аппарата. В бюллетене констатировалось, что советская культура должна выступать в Румынии не конкурентом английской, американской и французской, а как «главная сила современной демократии», однако с практическим воплощением этой задачи дела обстояли непросто: необходимый дискурс не был разработан. «Если раньше задача пропаганды советской культуры заключалась прежде всего в показе наших достижений, успехов, в показе сегодняшнего дня Советского Союза, теперь встала прежде всего задача показать путь, которым пришел советский народ к этим достижениям, рассказать об истории советского государства в конкретных областях <…> Следует сказать, что в этой работе ВОКС встретился с громадными трудностями, ибо все эти вопросы в большинстве своем почти не разработаны в СССР»636. Как следовало из цитируемого текста, задача советской пропаганды состояла в том, чтобы показать Советский Союз в новом статусе — не социалистического эксперимента, а страны, обладающей уникальным опытом успешного построения социализма и готовой экспортировать этот опыт. Истории народов СССР оказались своего рода площадкой для разработки такого дискурса.
Продвижение социализма после войны имело важную особенность: оно уже не предполагало осуществление революции. Народы Центральной и Восточной Европы, включенные в орбиту советского влияния, не завоевывали социализм, а получали его мирным путем, практически в дар. С этой точки зрения история русского народа, совершившего революцию, оказывалась для них плохим ориентиром — его достижения и победы увлекали, но стояли особняком, этот опыт не предлагался для повторения. Истории остальных советских народов, напротив, приобретали новую ценность: они демонстрировали, как стремительно может преобразиться жизнь под руководством советской власти. Что еще важнее, они показывали, как именно может осуществляться приобщение к социалистическим ценностям без революции — благодаря историческому выбору в пользу прогрессивной культуры и прогрессивного государства. Не случайно важное место в кампании по унификации национальных историографий занимала критика так называемой теории единого потока — представления национальной истории не как борьбы прогрессивных и реакционных явлений, а как последовательного развития изначально прогрессивных тенденций. «Очерки по истории украинской литературы» критиковали за то, что они изображают украинскую литературу как «демократическую и патриотическую, развивавшуюся без борьбы»637. Учебные пособия по белорусской литературе подвергались нападкам за то, что они представляют ее историю как «аллею стереотипных гипсовых фигур», сплошь составленную из «великих просветителей, демократов и классиков»638. Про академическую «Историю армянской литературы» писали, что все писатели охарактеризованы в ней как «певцы освободительных битв армянского народа», та же проблема обнаружилась в «Истории азербайджанской литературы»: все ее герои были «патриотами, гуманистами, интернационалистами»639. В проекте постановления «О грубых политических ошибках в работе Института языка и литературы Академии наук Казахской ССР» отмечалось, что в издаваемых институтом научных трудах и учебниках по литературе для средних школ многие представители казахской литературы XIX и XX веков оцениваются исключительно с положительной стороны. В записке «О работе Института истории КП(б) Узбекистана» программа по узбекской литературе для старшей школы критиковалась за то, что некоторым деятелям узбекской литературы «необоснованно приписывается демократизм, прогрессивность и гуманизм, что приводит к грубой фальсификации и ошибочным выводам»640.
Что плохого было в превращении истории национальной литературы в «аллею славы», составленную из «великих просветителей, демократов и классиков»? Хотя подобный подход обличали как проявление буржуазного национализма, буржуазного в нем, по сути, было мало — на первом плане оказывались не реакционеры, а прогрессивные с советской точки зрения фигуры. Однако отказ от ленинской теории борьбы двух культур делал такую историю непригодной для экспорта. Если демократизм и приверженность прогрессивным идеалам не были результатом выбора, а определяли своеобразие национальной культуры изначально, то опыт такого народа нельзя было повторить. В подобном виде его история не представляла ценности для других народов, поскольку не предлагала руководства для действий. Чтобы быть полезной, история должна была подталкивать к совершению правильного выбора, и в прошлом всех советских народов таким выбором объявлялась ориентация на русскую культуру. Последствия этого выбора должны были становиться понятными из описания современного положения этих народов, и оно тоже было строго регламентировано.
Ярким примером работы этих регламентов были многочисленные статьи о достижениях советских республик, появившиеся в центральной прессе осенью 1947 года, когда один за другим отмечались два юбилея. К 800-летию Москвы узбекский народ отчитывался перед Московским комитетом партии о преобразовании отсталого земледелия в передовое социалистическое хозяйство, белорусы вспоминали, как из Москвы в Белоруссию шли великие идеи русских революционных демократов, чтобы впоследствии превратить «отсталую окраину царской России» в «передовую индустриально-колхозную республику», а трудящиеся Казахской ССР сообщали в обращении к гражданам Москвы, как из отсталого в прошлом края Казахстан за годы советской власти превратился в одну из цветущих республик страны с крупной промышленностью, передовой техникой и богатой культурой641. К отмечавшемуся спустя месяц 30-летию революции поток подобных признаний многократно возрос: трудящиеся Украинской ССР рассказывали о превращении Украины, в прошлом «отсталой и немощной в промышленном отношении», в «могучую индустриальную советскую республику», а председатель Президиума Верховного совета Азербайджанской ССР сообщал, что «некогда отсталая окраина царской России стала ныне передовой индустриальной республикой»642. Им вторили якуты, белорусы, туркмены и все остальные народы СССР. Этот торжественный хор не был лишь ритуальным подношением к юбилею революции — стремительное превращение всех советских субъектов из отсталых в передовые играло ключевую роль в конструировании послевоенного образа Советского Союза.
Эрик Хобсбаум в своей истории «короткого» XX века отмечал, что после войны для всего мира советская модель коммунизма стала в первую очередь программой по превращению
