Вадим Кожевников опубликовал в «Литературной газете» статью к 25-летней годовщине национально-освободительной революции в Туве. Несмотря на то что еще в 1911 году Тува вступила под протекторат Российской империи, а в 1918 году был подписан договор о взаимной помощи русского и тувинского народов, в 1921 году Тува стала независимой народной республикой и в состав СССР вошла только в 1944 году — на правах автономной области в составе РСФСР. Как советский субъект она была моложе прибалтийских республик, но ее связи с Россией и русским революционным движением были крепче, и потому она представляла собой уникальный образец благотворного воздействия и русской культуры, и советской власти на соседнее государство. Обозревая итоги тувинской революции, «совершенной с помощью великого русского народа», Кожевников писал, что не так давно Тува была «настолько забитой и отсталой страной, что даже не имела своей письменности», а тувинский народ буквально находился на пороге вымирания, но всего за 25 лет советской власти она достигла невиданного экономического и культурного расцвета. В этой метаморфозе Кожевников видел подтверждение положения Ленина о том, что с помощью пролетариата передовых стран даже самые отсталые страны могут прийти к коммунизму, миновав капитализм. Именно таким оказывался путь Тувы: проскочив капиталистическую стадию, она перешла к советскому строю и теперь обгоняла не только полуфеодальные и колониальные страны Азии, но и «высокоразвитые капиталистические страны»659. В случае Тувы передовым агентом был русский пролетариат — тот самый, который в концепции Ленина и сам нуждался в поддержке. То, что Кожевников выдавал за подтверждение тезиса Ленина, фактически оказывалось его опровержением: Ленин видел предназначение русской революции в том, чтобы разбудить пролетариат передовых стран, но теперь выяснялось, что для построения социализма достаточно было разбудить страны еще более отсталые. История Тувы, воспетая Кожевниковым, соединяла в себе все необходимые элементы идеального национального нарратива: участие Российской империи в судьбе этой территории было результатом добровольного выбора и не было окрашено колониализмом, помощь советского правительства была бескорыстной — Тува долго не входила в состав СССР, влияние русской революционной культуры было бесспорным, а результаты — впечатляющими. Из всех республик Тува оказывалась образцовым примером того, как советская власть может изменить судьбу отдельно взятого народа.
***
В книге «Империя „положительной деятельности“» Терри Мартин отмечал важную перемену, сопровождавшую переход от идеологии «братства народов» к идеологии «дружбы народов». Помимо того, что менялся статус русской нации в ряду остальных советских наций, менялось и представление о врагах. В концепции братства народов акцент делался на классовых врагах, и именно классовая ненависть должна была объединять народы всего мира. Дружба народов допускала существование лишь одной формы воинственности — по отношению к внешним врагам660. Связь между возвышением русской нации и изменением образа врага не была случайной: русская нация становилась передовой в условиях замыкания советского социалистического проекта на себе. Это замыкание противоречило марксистской теории, и попытки остаться в ее границах превращались в конструирование альтернативной реальности. Так возникал образ мира, в котором самым передовым народом был русский, а Тува обгоняла Запад. Перестав быть пространством будущего продолжения социалистического проекта, Запад становился пространством угрозы. С этой точки зрения кампания по унификации историй советских народов оказывалась обратной стороной кампании по борьбе с низкопоклонством. Обе они работали на утверждение модели альтернативного мира: борьба с низкопоклонством обеспечивала отделение от Запада, кампания по унификации историй утверждала новую картину мира, в которой Запад больше не был необходим для построения социализма. Одновременно с этим альтернативный мир, центром которого был Советский Союз, прорастал в глубь истории и укоренялся в веках, а Советское государство символически утверждало свое превосходство даже в те времена, когда его еще не существовало.
Параллельно эволюционировало и представление об угрозе, которую представляет собой внешний мир: по мере замыкания советского проекта на себе она становилась все более материальной, постепенно выходя на первый план. Если в начальный период кампания выстраивалась с оглядкой на потребности внешней репрезентации, то со временем интерес к внешним связям сменился беспокойством за надежность связей внутренних, и то, что прежде оценивалось с точки зрения конструирования экспортного образа СССР, стало рассматриваться как попытка подрыва идеологической целостности государства. Именно поэтому, в частности, в начале 1950‐х годов гонениям подверглись национальные эпосы «Деде-Коркут» (Азербайджан), «Коркут-ата» (Туркмения), «Алпамыш» (Узбекистан) и «Манас» (Киргизия) — было объявлено, что они являются сочинениями инакомыслящей интеллигенции с целью внедрить в официальную пропаганду буржуазно-националистические ценности661. Это переозначивание проявилось не только в борьбе с «буржуазным национализмом» — смена акцента с внешних вызовов на внутреннюю угрозу стала важной чертой идеологической атмосферы всего послеждановского периода.
Глава 10
ПОСЛЕ ЖДАНОВА
КАК РЕПРЕЗЕНТАЦИОННЫЙ ПРОЕКТ СТАЛ РЕПРЕССИВНЫМ
Специфика ждановской эпохи наглядно проявляется в сравнении с периодом, последовавшим за его смертью. При всем насилии, с которым Жданов вторгался в культуру, его политика не была в строгом смысле слова репрессивной. Репрессии, если они и имели место, носили административный характер: фильмы не пускали в прокат, тиражи книг изымались и уничтожались, спектакли снимали с репертуара, музыкальные произведения не исполняли, самих авторов подвергали публичным поношениям, снимали с руководящих должностей, иногда лишали членства в профессиональных организациях. Их исключали из культурной жизни, лишали материальной поддержки — но не арестовывали. Даже Зощенко — заслуживавший, по мнению Жданова, самых решительных мер — арестован не был. Развернутая после смерти Жданова кампания по борьбе с космополитизмом была устроена иначе: начавшись с дела Еврейского антифашистского комитета, члены которого были арестованы в январе 1949 года, волна репрессий постепенно охватила разные слои интеллигенции и завершилась «делом врачей».
В какой степени послеждановская политика в сфере культуры вырастала из ждановских мер? На этот счет существует два противоположных мнения: одни историки склонны видеть в ждановских постановлениях подготовку к борьбе с космополитами, другие настаивают на том, что репрессии, напротив, были следствием ухода Жданова с политической арены и возвышения противоборствующей группировки, не придерживавшейся умеренных позиций662. Пришедшая на смену группе Жданова группа Берии и Маленкова действительно принесла с собой другую политическую культуру — они разделяли иные принципы и демонстрировали иные приоритеты. Разница между двумя группами вполне наглядно была явлена уже в 1946 году, в предвыборных речах кандидатов в Верховный Совет. Молотов, Берия и Маленков, рассуждая о переходе к мирной жизни, предостерегали советских людей от потери бдительности: они напоминали о необходимости охранять советский строй от врагов, в том числе внутренних663. Жданов проблему поиска внутренних врагов обходил стороной, в предстоящем переходе к мирной жизни его интересовала не
