достанется ему.
Итак, Дюрюи был парвеню, не вросшим в систему клиентельных связей, пронизывавших и университетский, и политический истеблишмент; своим возвышением Дюрюи был обязан императору и только ему. Он был свободен от обязательств перед истеблишментом. При этом он был не юристом, не бюрократом, не литератором (хотя и написал много книг, он не был homme de lettres): он был рядовым лицейским профессором, изнутри знавшим среднюю школу и не успевшим отдалиться от нее в ходе карьерного роста. Политические взгляды Дюрюи располагали его к осуществлению либеральных идеалов в рамках режима личной власти. Наконец, – и это, вероятно, самое главное, – основополагающим для личности Дюрюи психологическим сценарием был упорный труд в условиях наименьшего благоприятствования: сам Дюрюи любил называть себя «пахотным быком» [Lavisse 1895, 6]. Этот габитус оказался решающим для успеха министерской миссии Дюрюи – того относительного успеха, который только и был возможен при данной политической конъюнктуре. Мишле, у которого Дюрюи когда-то учился в Высшей нормальной школе и который в 1830‐х годах сам широко использовал к собственной выгоде «пахотные» способности своего студента[32], впоследствии описывал судьбу Дюрюи-министра с характерной для себя драматизацией, но по сути верно:
Один. Ни государство, ни страна [не поддерживают тебя]. Уйдешь – отдашь все церковникам. А останешься – обрекаешь себя на горькие сражения, на беспросветную скудость придушенного бюджета. Отсюда это мрачное, ожесточенное погружение в работу, в детали. Отсюда эти бесконечные усилия ради всех этих мелких реформ (Цит. по [Rohr 1967, 44]).
Действительно, в министерстве Дюрюи проявил себя как настоящий трудоголик. Его страсть к административной работе вызывала насмешки.
Мишле указал два главных условия, в которых протекала вся реформаторская деятельность Дюрюи. Оба условия были неблагоприятными. Первым была открытая война клерикалов с Дюрюи. Вторым – отсутствие понимания со стороны кабинета министров и парламента, выражавшееся в категорическом нежелании увеличивать расходы на образование. Имелось, правда, и третье условие, благоприятное, которого Мишле не указал. Этим единственным благоприятным фактором была поддержка императора. До тех пор, пока эта поддержка сохранялась, Дюрюи мог оставаться министром – но он должен был разворачивать свои реформаторские действия в чрезвычайно узком коридоре.
Первой задачей Дюрюи было формирование собственной команды в министерстве. Он оперся на тот единственный кадровый ресурс, которому мог изначально доверять, – на свою семью. На пост главы министерского кабинета Дюрюи назначил своего зятя Виктора Глашана, 37-летнего профессора риторики из лицея Людовика Великого (второго из двух самых престижных парижских лицеев). Глашан неизменно был при Дюрюи вторым лицом в министерстве. Через год Дюрюи передвинул Глашана на пост руководителя персонала, а на его прежнюю должность назначил своего старшего сына Анатоля, выпускника Сен-Сирской офицерской школы. В 1866 году второй сын Дюрюи, Альбер, только что окончивший Высшую нормальную школу, стал руководителем министерского секретариата. Еще одним доверенным лицом Дюрюи стал друг и однокашник Альбера по Высшей нормальной школе, в прошлом лицейский ученик самого Дюрюи, историк Эрнест Лависс. Для Дюрюи Лависс был фактически приемным сыном, одним из членов семьи. Эта опора на семью сыграла важнейшую роль в формировании вертикальной констелляции, о которой мы ведем речь: Альбер Дюрюи и Эрнест Лависс познакомили Виктора Дюрюи со своим однокурсником Габриэлем Моно, на которого Дюрюи станет опираться при создании Практической школы высших исследований. Тем самым молодое «научное лобби» историков и филологов получило прямой канал доступа к министру образования.
Надо сказать, что высшее образование не стояло на первом месте в списке проблем для Дюрюи. На первом месте стояла проблема всеобщей грамотности, т. е. начальное образование. Но надо подчеркнуть и другое: сила Дюрюи-министра заключалась в чрезвычайно остром ощущении взаимосоотнесенности разных участков образования. Это было по-настоящему стратегическое видение поля деятельности, характерное для шахматиста или для полководца. Оно придавало реформам Дюрюи, при всей их, как выразился Мишле, «мелкости», внутреннюю связность и стратегическую эффективность. Поэтому, реформируя начальное и среднее образование, Дюрюи не мог вовсе оставить в стороне образование высшее. Вплотную он им занялся после 1866 года, когда место директора управления высшего образования в министерстве занял Арман Дюмениль. Дюмениль стал одним из самых близких сотрудников и единомышленников Дюрюи: он обеспечил выживание Практической школы высших исследований после ухода Дюрюи с поста министра.
Если первоначально Дюрюи и не принадлежал к кругу г-жи Корню, то после его назначения министром г-жа Корню активнейшим образом поддерживает его инициативы. О поддержке, которую она оказывала начинаниям Дюрюи, говорят и Ренан [Renan 1958, 1120], и Мори. Мори в своих воспоминаниях пишет:
Г-жа Корню прилагала все усилия к тому, чтобы император встал на более либеральный путь, особенно в вопросах, касавшихся общественного образования, и на этой ниве она действовала в полном согласии с министром, г-ном Дюрюи, и его генеральным секретарем, г-ном Шарлем Робером, которого я встречал в ее доме [Мaury, t. V, 325].
Когда в 1868 году Дюрюи будет подбирать штаты для задуманного им Четвертого отделения Практической школы высших исследований, он сделает Леона Ренье директором, а Альфреда Мори назначит научным руководителем по истории. Почему были назначены именно они? Потому, что их личная связь с верховным прикрывающим позволяла сделать реформаторскую коалицию еще более неуязвимой? Да, но не только поэтому. Обстоятельства их назначения проясняются из все тех же воспоминаний Мори. Как пишет Мори, для организации Практической школы Дюрюи создал специальную комиссию при министерстве, в которую вошли наиболее авторитетные профессора, связанные с разными отраслями знания. Однако, – вспоминает далее Мори, –
профессоры словесности проявили по отношению к г-ну Дюрюи меньше доброй воли, чем профессоры наук ‹…› поэтому г-н Дюрюи оказался вынужден для этой сферы изысканий взять себе в помощники людей, не принадлежавших к Университету, – таких, как Леон Ренье, Мишель Бреаль и я. К своему великому удивлению, он встретил мало рвения даже со стороны г-на Жюля Кишера, профессора Школы хартий, на содействие которого рассчитывал. Профессоры Факультета словесности с тревогой усматривали в Практической школе высших исследований учреждение, создаваемое некоторым образом для того, чтобы конкурировать с университетскими учеными степенями. Отсюда их нежелание содействовать созданию Школы [Op. cit. P. 326].
Жюль Кишера был едва ли не самым авторитетным тогдашним историком-медиевистом. Дюрюи предлагал ему занять в Практической школе должность научного руководителя по истории. В архиве Министерства общественного образования сохранилось письмо Кишера к Дюрюи от 8 мая 1868 года, в котором Кишера отказывается принять эту должность, ссылаясь на преклонный возраст и чрезмерную занятость [Archives Nationales. AP 114, cart. 1, dossier 7]. И лишь после отказа Кишера Виктор Дюрюи оказался вынужден попросить о помощи Альфреда Мори.
Эта враждебность членов университетского истеблишмента по отношению к новосоздаваемой институции возвращает нас к тем особенностям французской коллективной жизни, о которых писал Мишель Крозье.
Из вышеизложенного достаточно ясно видны две вещи.
Во-первых, становится очевидно, что весь процесс институциональной активизации научной жизни во Франции в сфере историко-филологических наук в 1860‐х годах (создание новых кафедр и назначение новых профессоров в Коллеж де Франс, расширение числа археологических экспедиций, назначение министра-реформатора, создание принципиально нового учебного заведения – Практической школы высших исследований) представлял собой, если угодно, цепную реакцию, исходным толчком для которой послужило желание Наполеона III написать биографию Юлия Цезаря. Без этого исходного желания «там ничего бы не стояло». Леон Ренье был, по сути, прав, когда писал Моммзену о «мощном первотолчке, пробудившем к жизни все эти усилия». Современный исследователь формулирует ту же самую мысль в несколько иных выражениях:
Квазидинастические интересы тогдашнего главы государства, который стремился предстать наследником большой
