достижения этой цели: тут сказывалась его глубокая близость к ВНШ.
Первой публичной декларацией «научного лобби» в сфере высшего образования стала статья Ренана «Высшее образование во Франции» (1864). В этой статье Ренан призвал проводить принципиальное различие между «готовой наукой» (la science déjà faite) и «творимой наукой» (la science en voie de se faire). Если факультеты наук и словесности, в силу сложившегося во Франции порядка вещей, являются рассадниками «готовой науки», то, значит, для «творимой науки» нужно отвести особую нишу, и этой нишей, по мнению Ренана, должен стать Коллеж де Франс.
Пусть Коллеж де Франс вновь станет тем, чем он был в XVI веке, чем он много раз бывал и впоследствии, – лабораторией c широко распахнутыми дверями, где подготавливаются открытия, где публика может увидеть, как ученые работают, как они делают открытия, как они подвергают контролю и проверке результаты своих открытий. В этом заведении неуместны интересные или просто общеобразовательные лекции; здесь не должно быть речи об учебных программах, образующих единое целое. Сами рамки Коллежа должны постоянно меняться ‹…› названия кафедр должны быть по большей части подвижными [Renan 1868, 106].
Нетрудно увидеть, что, проводя свое различение между двумя видами науки, Ренан тем самым внедряет в сознание общества идею о преподавании и исследовании как о двух различных, но равно необходимых видах деятельности.
В сфере гуманитарного знания задача поборников научности была сложна вдвойне: требовалось бороться не только за финансирование и за место в системе образования, но также и за трансформацию «картины мира», присущей всем культурным французам. Пересмотр этого ценностно-функционального расклада, описанного нами в очерке «Матрица», был возможен только при обращении к внеположным культурным ориентирам, прежде всего к немецкой культурной модели. На протяжении 1850–1860‐х годов три французских гуманитария – Мишель Бреаль, Гастон Парис и Габриэль Моно – совершили независимо друг от друга научное паломничество в Германию, после чего, возвратясь в Париж, стали посредниками между немецкой «наукой» и французской «ученостью»: дальнейшая профессиональная деятельность каждого из них основывалась на переносе во Францию парадигм немецкой лингвистики, филологии и истории[34]. Во многом они воспроизвели тем самым, каждый в сфере своей дисциплины, карьерную схему, выстроенную за тридцать лет до них Виктором Кузеном в дисциплинарном поле философии.
Рубежным моментом консолидации «научного лобби» в сфере гуманитарного знания стало в 1866 году начало издания журнала «La Revue critique d’histoire et de littérature». Основателями и содиректорами журнала были два выпускника Школы хартий, специалисты по средневековой словесности Гастон Парис и Поль Мейер – и два выпускника немецких университетов, проживавших в Париже: филолог-классик Шарль Морель и арабист Герман Цотенберг. Из этих четверых Мейер культурно ориентирован на Англию; остальные трое всецело ориентированы на Германию. Участие в издании журнала (особенно активное с 1872 года) принимал Мишель Бреаль; в 1873‐м место Мейера в дирекции занял Габриэль Моно. Инициатором проекта был Цотенберг, но главной движущей силой журнала стал Гастон Парис. Образцами для «Revue critique» послужили такие издания, как лейпцигский «Litterarisches Zentralblatt» и лондонские «Academy» и «Athenaeum». Журнал выходил еженедельными выпусками и целиком состоял из рецензий на книжные новинки, касающиеся любых отраслей исторического и филологического знания. Главными принципами рецензирования были сжатость, беспристрастность, внимание к мелочам и техническим деталям рецензируемой книги, тщательная критика научных недостатков издания; самый же главный принцип формулировался так: «Для нас не существует автора; предметом критики является только книга». Эти слова содержались в обращении дирекции журнала к читателям [Revue critique, 1867, T. 2, fasc. 1, 1]. Задавая совершенно непривычный стиль обсуждения историко-филологических публикаций, журнал навязывал французской образованной публике радикально новые ценностные установки, отсылавшие к нормам немецкой и английской научной жизни, – и одновременно с этим формировал целую сеть постоянных рецензентов, постепенно сплачивая их в профессиональное сообщество, объединенное общими ценностями.
~~~~~~~~~~~
Журнал просуществовал до 1935 года. О «Revue critique» см. [Baehler 2004, 121–124] (ценные фактические уточнения); [Werner 2004, 215–217] (к вопросу о формировании сети франко-немецкого научного общения); [Ridoux 2001, 283–290] (наиболее подробный обзор, к сожалению, грешащий неточностями).
~~~~~~~~~~~
Впоследствии состоялась и специальная встреча Наполеона III c группой представителей французского «научного лобби»: среди них были Клод Бернар и Пастер (см. [Guerlac 1951, 86–87]). Ученые-естественники донесли до императора свое возмущение бедственным положением дел во французских лабораториях. Все элементы реформаторской констелляции вошли во взаимный контакт.
Последним и, возможно, наболее весомым аргументом в пользу реформ высшего образования стал аргумент военно-политический. После прусско-австрийской войны 1866 года, закончившейся полным разгромом австрийцев в битве при Садовой, наиболее проницательные наблюдатели стали понимать весь масштаб прусской военной угрозы и всю потенциальную цену отставания Франции от Пруссии в научно-техническом плане и в плане интеллектуальной подготовки кадров.
«Школу создает университет, – писал Ренан в предисловии к сборнику «Современные вопросы» (1868). – Говорят, что при Садовой победил [немецкий] учитель начальной школы. Нет: при Садовой победила германская наука, германская чистота духа, победил протестантизм, победила философия, победили Лютер, Кант, Фихте, Гегель. Просвещенность народа есть следствие высшей образованности известных классов» [Renan 1868, VII].
И для императора, и для Дюрюи Садова неизбежно должна была стать дополнительным стимулом к осознанию настоятельной необходимости подтянуть высшее образование до уровня немецкой системы. Но для того чтобы эта необходимость была окончательно понята французским обществом, потребовался Седан.
«Историко-филологические науки»: ребрендинг
Итак, задачей реформаторского лобби было не просто создание новых учреждений, но переформатирование французской культурной матрицы. Первая задача не могла быть успешно решена без решения второй. Внедрение новых институтов было неразрывно связано со внедрением новых целей и представлений, понятий и слов. Институциональное строительство и дискурсивная перестройка взаимно обуславливали друг друга. Поставщиком новых целей, понятий и слов был в первую очередь Ренан. Его активно поддерживали молодые ученые-германофилы: Бреаль, Парис, Моно.
Если первым институциональным завоеванием реформаторского лобби можно считать создание журнала «La Revue critique d’histoire et de littérature», то первой их дискурсивной победой стало введение в оборот и институциональное закрепление понятия «историко-филологические науки» (sciences historiques et philologiques). Привычное французскому обществу понятие érudition было неотделимо от матрицы; оно автоматически влекло за собой весь набор культурных стереотипов, успевших за триста лет полностью натурализоваться, т. е. перейти в статус «естественных», «само собой разумеющихся». Успешная пересадка германской культурной модели на французскую почву была немыслима без отказа от понятия érudition. Надлежало оттеснить это понятие на культурную периферию, а на освободившемся месте утвердить другие понятия: science, histoire, philologie. Надлежало утвердить эти понятия именно в качестве взаимосвязанных.
В статье «Высшее образование во Франции» Ренан выдвинул несколько базовых категориальных конструкций. Первой из них, как мы уже сказали, было противоставление готовой науки и творимой науки. Второй же конструкцией было понятие sciences historiques et philologiques. Ренан писал:
Революция отнюдь не прервала развитие наук физико-математических; напротив, она, казалось, придала им новый импульс. Но не так сложилось дело в сфере, которую мы называем «словесность» и которую гораздо лучше было бы называть сферой историко-филологических наук [Renan 1868, 92].
Статья Ренана увидела свет в 1864 году. И уже в 1867–1868 годах его пожелание удалось осуществить. Осуществил его все тот же хитроумный Дюрюи. Он сумел использовать в своих интересах неожиданную оказию: проведение в Париже очередной Всемирной выставки.
Всемирная выставка проходила в Париже с 1 апреля по 3 ноября 1867 года на Марсовом поле. Для Парижа это была уже вторая Всемирная выставка: первая состоялась в 1855‐м. Выставка мыслилась как всеобъемлющий смотр достижений разных наций на ниве цивилизации. Каждая страна-участница выходила здесь на суд
