не только количественными параметрами, но и тем, как эти последние преломляются в индивидуальных сознаниях и в групповом сознании. Для генеалогии интересующего нас околонаучного движения важен весь этот зачаток в целом. Мы можем назвать этот зачаток «кластером старших реформаторов».
Одновременно с этим начинает складываться другой участок сети – кластер младших реформаторов. Центральное положение в этом кластере займут Гастон Парис (1839–1903) и Габриэль Моно (1844–1912). В их габитусе и профессиональных траекториях было много общего: хороший стартовый социальный капитал, ярко выраженный габитус «наследников», наконец, одинаково построенная стратегия профессионального восхождения. Главным элементом этой стратегии (и для Париса, и для Моно эту стратегию выбрали их отцы) было раннее и глубокое врастание в немецкую науку. В 1856 году, сразу после окончания коллежа, 17-летний Гастон Парис отправляется в Германию. В Германии он проводит два учебных года: первый год – в Боннском университете, второй – в Гёттингенском. В Бонне ставка была сделана на тесное общение с романистом Фридрихом Дицем, в Гёттингене – на общение с эллинистом Эрнстом Курциусом. Вернувшись в 1859 году из Германии, Гастон Парис поступает в Школу хартий и заканчивает ее в январе 1862‐го: в выпуске этого года он занимает второе место.
Моно был младше Париса на пять лет. В 1862 году, после выпуска из лицея, он поступает на отделение истории в Высшую нормальную школу, которую триумфально заканчивает в 1865‐м: в конкурсе на звание агреже занимает первое место. После этого Моно отправляется за границу: проводит год в Италии и два года в Германии. В Берлине он слушает курсы Филиппа Яффе по дипломатике и по истории; затем переезжает в Гёттинген, где в течение года посещает знаменитый источниковедческий семинар Георга Вайца. Моно возвращается в Париж в 1868 году – как раз в те месяцы, когда Дюрюи обдумывает проект будущей Практической школы высших исследований.
Был и еще один ученый, построивший сходную траекторию социального восхождения: Мишель Бреаль. Бреаль был старше Гастона Париса на семь лет: по возрасту он занимал промежуточное место между поколением Ренана и поколением Париса, он был младшим среди старших и старшим среди младших. Идейная близость к Ренану будет проявляться у Бреаля на всем протяжении его научной карьеры. Бреаль изначально существовал на границе двух культур, немецкой и французской, и цель его жизни, по его собственному признанию[33], состояла в том, чтобы подружить эти две культуры. Родился он в 1832 году в буржуазной еврейской семье двойного происхождения: мать была родом из лотарингского города Метц, а отец, работавший юрисконсультом, – из Рейнланд-Пфальца, где и проживал. Французское гражданство отец Бреаля получил только после Французской революции, когда левый берег Рейна был оккупирован Францией. Бреаль родился в Рейнланд-Пфальце, в городе Ландау – уже когда эта местность после поражения Наполеона снова стала немецкой. Там он получил начальное образование. Но тут отец Бреаля умер, и его мать перебралась к родственникам в Эльзас, в Виссембург, или, говоря по-французски, в Виссанбур. Среднее образование Бреаль начал получать уже в Виссанбуре – т. е. на французской территории, по другую сторону границы. После Виссанбура он учится в Метце и в Париже, в престижнейшем лицее Людовика Великого: всюду он выделяется своими способностями и интересом к классической словесности. С 1852 по 1855 год он учится в ВНШ, где профессор-эллинист Эмиль Эггер посоветовал ему взяться за изучение санскрита: Бреаль последовал этому совету. В 1857 году Бреаль проходит агрегацию, и после этого, в 1858‐м, его направляют на стажировку в Германию. Он едет в Берлин: там он слушает курс сравнительной грамматики у Франца Боппа и курс санскрита у Альбрехта Вебера. Одновременно с этим в Берлине он читает только что вышедшую книгу Ренана «О происхождении языка». В 1860‐м он возвращается во Францию, где сменяет Ренана на посту хранителя восточных рукописей в Императорской библиотеке. С 1864‐го Бреаль преподает сравнительную грамматику в Коллеж де Франс – сперва в качестве и. о. профессора, а с 1866 года в качестве полноценного профессора. Одновременно он начинает работу над переводом шеститомной «Сравнительной грамматики» Боппа: этот перевод будет опубликован в 1866–1874 годах.
Если читатель еще помнит раздел «Plus ça change, plus c’est la même chose» из главы «Матрица», то у него может возникнуть вопрос: а почему мы тут сейчас ничего не говорим ни о Фюстеле де Куланже, ни о Гастоне Буасье? В вышеназванном разделе они были упомянуты в одном ряду с Ренаном и Бреалем – как молодые ученые, поставленные перед необходимостью так или иначе отреагировать на когнитивный диссонанс между немецкими моделями и французскими традициями. Где же они были в 1850–1860‐х годах? Почему их имена не фигурируют в списке участников реформаторского лобби? Ответ будет таков: по отношению к реформаторскому движению Фюстель занимал ощутимо дистанцированную позицию, а Буасье – позицию периферийно-компромиссную. Это было связано с профессиональными траекториями Фюстеля и Буасье: между этими траекториями было много общего. И Фюстель, и Буасье были одиночками, которые «сделали себя сами»; и тот и другой были «нормальенами»; и тот и другой после окончания ВНШ прошли в своей карьере более или менее длительную провинциальную стадию, прежде чем получить престижное место в Париже. Первым выдвинулся Буасье: ему было 38 лет, когда он в 1861 году стал и. о. профессора в Коллеж де Франс; в 1865‐м он получил также место «руководителя конференций» (maître de conférences) (это соответствует в привычной нам номенклатуре месту доцента) в ВНШ. Что до Фюстеля, он перебрался в Париж (во все ту же ВНШ, тоже на должность maître de conférences) только в 1870‐м, в возрасте 40 лет. Все 60‐е годы Фюстель провел в Страсбурге, в должности профессора университета: уже одна эта удаленность от Парижа могла бы помешать его активному участию в лоббистской жизни. Но главное было не в этом. Главное состояло в том, что и Буасье, и Фюстель, в отличие от Ренана, Бреаля, Париса и Моно, были изначально оторваны от немецкого языка и немецкой академической культуры. Буасье начал учить немецкий лишь в 1857 году, в возрасте 34 лет. «Поскольку он никогда не бывал в Германии, он так и не заговорил по-немецки, но выучился довольно бегло читать на этом языке» [Perrot 1908, 667]. Что касается Фюстеля, истинная степень его знакомства с немецким языком остается загадкой. Ясно, однако, что эта степень была невелика.
Знал ли Фюстель немецкий язык? В своем первом письме к Варнкёнигу [1864] он просит прощения за свое «незнание немецкого». Однако в его личном деле мы находим заполненные им анкеты, где, отвечая на вопрос «какими иностранными языками владеет», он написал «немецким». Кроме того, среди его рабочих записей мы находим ссылки (довольно немногочисленные) на немецкие издания. Отсюда можно заключить, что он читал или мог разбирать тексты на немецком, но не писал и не говорил на нем [Hartog 1984, X].
Эта оторванность Буасье и Фюстеля от немецкой академической культуры отразилась на их научной продукции. Отличительными чертами их трудов – в том числе и двух книг, которые принесли им первую славу («Античный город» Фюстеля, 1864, и «Цицерон и его друзья» Буасье, 1867) – стали стройность композиции, изящество и живость изложения и отсутствие (у Фюстеля – полное, у Буасье – почти полное) ссылок на научную литературу. Все это делало их книги доступными для «приличных людей» – и решительно удаляло их от стандартов немецкой научной монографии.
Степень близости Фюстеля и Буасье к «научному лобби» была, судя по всему, строго пропорциональна степени их владения немецким языком. Фюстель владел немецким хуже (если в этом случае вообще можно говорить о «владении») – и не поддерживал с научным лобби никаких постоянных связей. Буасье владел немецким лучше, знал немецкую науку ближе, чем Фюстель, – и потому принимал более заметное участие в обсуждении реформ образования. Он активно поддерживал в общем виде идею «германизации» французского образования – но предлагал компромиссные пути
