330. ДЕД
Он делал стулья и столыИ, умирать уже готовясь,Купил свечу, постлал полыИ новый сруб срубил на совесть.
Свечу поставив на киот,Он лег поблизости с корытомИ отошел. А черный ротТак и остался незакрытым.
И два громадных кулакаЛегли на грудь. И тесно былоВ избенке низенькой, покаЕго прямое тело стыло.
331. РОЖДЕНИЕ ИСКУССТВА
Приду к тебе и в памяти оставлюЗастой вещей, идущих на износ,Спокойный сон ночного ЯрославляИ древний запах бронзовых волос.Всё это так на правду не похожеИ вместе с тем понятно и светло,Как будто я упрямее и строжеВзглянул на этот мир через стекло.
И мир встает — столетье за столетьем,И тот художник гениален был,Кто совершенство форм его заметилИ первый трепет жизни ощутил.И был тот час, когда, от стужи хмурый,И грубый корм свой поднося к губе,И кутаясь в тепло звериной шкуры,Он в первый раз подумал о тебе.
Он слушал ветра голос многоустыйИ видел своды первозданных скал,Влюбляясь в жизнь, он выдумал искусствоИ образ твой в пещере изваял.Пусть истукан массивен был и грубИ походил скорей на чью-то тушу,Но человеку был тот идол люб:Он в каменную складку губВсё мастерство вложил свое и душу.
Так, впроголодь живя, кореньями питаясь,Он различил однажды неба цвет.Тогда в него навек вселилась завистьК той гамме красок. Он открыл секретБессмертья их. И где б теперь он ни был,Куда б ни шел, он всюду их искал.Так, раз вступив в соперничество с небом,Он навсегда к нему возревновал.Он гальку взял и так раскрасил камень,Такое людям бросил торжество,Что ты сдалась, когда, припав губамиК его руке, поверила в него.Вот потому ты много больше значишь,Чем эта ночь в исходе сентября.Мне даже хорошо, когда ты плачешь,Сквозь слезы о прекрасном говоря.
332. «Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»
Мне только б жить и видеть росчерк грубыйТвоих бровей, и пережить тот суд,Когда глаза солгут твои, а губыЧужое имя вслух произнесут.
Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,Не видел, чтобы, близким не грубя,Я дальше б жил и подымался выше,Как будто вовсе не было тебя.
333. «Я с поезда. Непроспанный, глухой…»
Я с поезда. Непроспанный, глухой.В кашне, затянутом за пояс.По голове погладь меня рукой,Примись ругать. Обратно шли на поезд.Грозись бедой, невыгодой, концом.Где б ни была ты — в поезде, вагоне, —Я всё равно найду,Уткнусь лицомВ твои, как небо, светлыеЛадони.
334. «Как жил, кого любил, кому руки не подал…»
Как жил, кого любил, кому руки не подал,С кем дружбу вел и должен был кому —Узнают всё, раскроют все комоды,Разложат дни твои по одному.
335. «Когда умру, ты отошли…»
Когда умру, ты отошлиПисьмо моей последней тетке,Зипун залатанный, обмоткиИ горсть той северной земли,В которой я усну навеки,Метаясь, жертвуя, любяВсё то, что в каждом человекеНапоминало мне тебя.Ну а пока мы не в уронеИ оба молоды пока,Ты протяни мне на ладониГорсть самосада-табака.
1940
336. МЫ
Это время трудновато для пера.
Маяковский
Есть в голосе моем звучание металла.Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.Не всё умрет. Не всё войдет в каталог.Но только пусть под именем моимПотомок различит в архивном хламеКусок горячей, верной нам земли,Где мы прошли с обугленными ртамиИ мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.Нам не хватало неба и воды.Упрямой жизни в каждом человекеЖелезом обозначены следы —Так в нас запали прошлого приметы.А как любили мы — спросите жен!Пройдут века, и вам солгут портреты,Где нашей жизни ход изображен.
Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете как мифО людях, что ушли не долюбив,Не докурив последней папиросы.Когда б не бой, не вечные исканьяКрутых путей к последней высоте,Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла.И жили мы, не тратя лишних слов,Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устныхДа в серой прозе наших дневников.Мы брали пламя голыми руками.Грудь раскрывали ветру. Из ковшаТянули воду полными глоткамиИ в женщину влюблялись не спеша.
И шли вперед, и падали, и, елеВ обмотках грубых ноги волоча,Мы видели, как женщины гляделиНа нашего шального трубача.А тот трубил, мир ни во что не ставя(Ремень сползал с покатого плеча),Он тоже дома женщину оставил,Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,Почти со всех сторон окружены,Глядели вверх — и небо стало чисто,Как светлый лоб оставленной жены.
Так я пишу. Пусть неточны слова,И слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,Он нами пройден, пройден до конца,И хорошо, что руки наши пахнутУгрюмой песней верного свинца.И как бы ни давили память годы,Нас не забудут потому вовек,Что, всей планете делая погоду,Мы в плоть одели слово «Человек»!
1940
337. «Я не знаю, у какой заставы…»
Я не знаю, у какой заставыВдруг умолкну в завтрашнем бою,Не коснувшись опоздавшей славы,Для которой песни я пою.Ширь России, дали Украины,Умирая, вспомню… И опять —Женщину, которую у тынаТак и не посмел поцеловать.
1940
338. «Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»
Нам не дано спокойно сгнить в могиле —Лежать навытяжку и приоткрыв гробы, —Мы слышим гром предутренней пальбы,Призыв охрипшей полковой трубыС больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.Что гибель нам? Мы даже смерти выше.В могилах мы построились в отрядИ ждем приказа нового. И пустьНе думают, что мертвые не слышат,Когда о них потомки говорят.
ВИТАУТАС МОНТВИЛА
Витаутас Монтвила родился в 1902 году в Чикаго, куда его отец, рабочий, переехал с семьей из Литвы. Но надежды спастись в Америке от нищеты и безработицы не сбылись, и за несколько лет до первой мировой войны семья Монтвилы вернулась на родину.
Недолго проучившись, Витаутас бросил школу и пошел в пастухи, позже — в каменотесы. В 1924 году он поступает в Мариампольскую учительскую семинарию. Вскоре полиция задерживает его за участие в антивоенной демонстрации. В тюремной камере Монтвила знакомится с революционно настроенной молодежью.
Так начинается тяжелая жизнь пролетария и революционера — нужда, бездомность, тюрьма.
После освобождения Монтвила некоторое время учится в Каунасском университете. Но в 1929 году его арестовывают по подозрению в «антигосударственной деятельности», обвиняют в подготовке покушения на премьера Вольдемараса и приговаривают к десяти годам каторги. Межпартийная свара тогдашних хозяев Литвы избавляет Монтвилу от каторжной тюрьмы. Он становится дорожным рабочим, потом наборщиком, потом продавцом в книжном магазине, секретарем союза шоферов…
