словно мокрый морской песок. Мальчик сжал пальцы: хруст и треск, что-то твердо-мокрое, вроде кукурузных хлопьев, размоченных в молоке. Затем нахлынули воспоминания: он упал в шлам, засосавший его подобно зыбучим пескам. Зажавший в тиски и отрезавший от света и воздуха.
Мальчик вспомнил, как понял, что неминуемо умрет…
И эти мысли привели его к тому, что было сейчас. Ощупав руками лицо, он обнаружил, что щеки его облеплены шламом, – мальчик стер его с рук, вытряхнул из волос, стряхнул с одежды.
Он встал и…
Единственный свет вспыхнул у него прямо в глазах, когда он ударился головой о камень. Вскрикнув, мальчик присел, ощупывая струйку крови, ползущую от макушки через лоб и срывающуюся с обрыва носа.
Он снова заплакал. Да и разве могло быть иначе? Теперь мальчик понимал, где находится: глубоко в угольной шахте, там, куда не может проникнуть свет. Там, где кромешный мрак запутанного лабиринта подземных тоннелей.
«Наверное, уж лучше б я умер сразу», – подумал мальчик.
И тут же с вызовом:
«Нет!»
Он жив! Он убежал от чудовища, его поглотила жадная земля, но он остался жив. Это должно иметь какой-то смысл. Понимаете, мальчик много читал, читал фэнтези и ужастиков, и из книг знал, что у каждого героя своя судьба. Герои переживают разные страшные вещи, которые не убивают их, а изменяют, оставляя отметины. Герой, избранный, остающийся в живых, чтобы одолеть судьбу.
Попутно истребляя злодеев.
И вот сейчас злодей – это больше не его чудовище-отец, а кромешная тьма и бесконечный лабиринт. Но мальчик постарался убедить себя, что это в нем говорит страх. Проходы шахты не могут тянуться бесконечно. Возможно, он уже недалеко от поверхности. Должен быть, так ведь? Он провалился в шлам, пускай, но пробыл там недостаточно долго, чтобы полностью задохнуться. Из чего следует, что он всего в… ну, скажем, в десяти футах под землей, это самое большее. Он сможет найти дорогу наверх. Он победит дракона. Мальчик был в этом уверен.
Он постарался вспомнить: как нужно выбираться из лабиринта? Есть какое-то правило, ведь так? Держаться стены справа. Идти вдоль нее, а оказавшись в тупике, оставаться справа и разворачиваться. Если двигаться так, то в конечном счете лабиринт вытянется в прямую линию – или в окружность? – и тогда можно будет найти дорогу к выходу.
Мальчик преисполнился решимости так и сделать.
Держаться стены справа.
Он опять осторожно поднялся на ноги, одной рукой держась за стену, а другой ощупывая каменистый свод, чтобы не разбить снова об него голову. Держась за холодный, сырой камень, мальчик двинулся вперед, медленно, но целенаправленно, с надеждой в сердце.
Он сделал шаг вперед…
Его нога зацепилась за выступ чего-то…
Мальчик упал, больно ударившись об это что-то. Налетел на это ребрами, и боль пронзила ему бок. Мелькнула мысль, не сломал ли он ребро. Мальчик осторожно потрогал его, и новая боль сверкнула ветвящейся молнией.
Стараясь изо всех сил не расплакаться опять, мальчик ощупал то, на что упал, и обнаружил что-то длинное, холодное и ровное. Он продолжал ощупывать это, и оно не заканчивалось, а просто продолжалось дальше. Мальчик решил, что это металл; шелушащаяся поверхность говорила, что ржавый.
Ого. Ого.
Протянув руку, мальчик нащупал другой железный выступ, проходящий параллельно. Рельс. Два рельса. А между ними мальчик, сметая грязь и пыль, нашел деревянные шпалы. Железнодорожное полотно. Но только не для поезда.
Для вагонетки с рудой.
Вагонетки! Мальчика озарил новый луч надежды. Эти рельсы ведут к выходу, к свободе, – и снова он встал и продолжил путь во мраке, ориентируясь по рельсам.
* * *
Какая же это жуткая штука – тьма! Алчная, она проглатывала время подобно жадной свинье, хлебающей помои из корыта. Темнота пожирала ощущение того, сколько часов прошло и какое расстояние преодолел мальчик. А горе и отчаяние грозили поглотить его самого. Ему казалось, что он заблудился во тьме и никогда не найдет дорогу к выходу.
Мальчик чувствовал себя оторванным от окружающего мира, словно плавал в космосе. Идти по железнодорожному полотну в темноте оказалось труднее, чем он предполагал. Мальчику приходилось то и дело останавливаться и наклоняться – это причиняло ему значительную боль, выдавливая воздух из груди, – чтобы нащупать рельсы рукой.
Продолжая путь сквозь непроницаемый мрак, мальчик постоянно возвращался мыслями к тому, почему ему пришлось убежать из дома. И всякий раз он стискивал зубы и сосредоточивался вместо этого на боли в боку. Позволяя этой боли распуститься пышным цветом, стать солнцем, взрывающимся сверхновой, смывая прочь тени, омрачающие воспоминания. «Нет! – решительно говорил мальчик призраку отца, прячущемуся на задворках сознания. – Не буду думать о тебе. Совсем не буду о тебе думать! Выжгу тебя из головы!» Пожар в доме, уничтожающий все фотографии и семейные реликвии.
Однако в том, чтобы сосредоточиться на боли, имелись свои минусы, и мальчик был вынужден остановиться. Дыхание вырывалось из его груди клокочущим хрипом.
Чтобы отдышаться, он опустился на корточки.
Мальчик не знал, как долго просидел так.
Не было ни дуновения ветерка, не было никаких звуков, кроме звуков изредка капающей воды где-то в глубине тоннеля. Тишина была всеобъемлющей. Она укутывала мальчика черным одеялом.
Но вдруг какой-то звук.
Где-то далеко с той стороны, откуда пришел мальчик, донеслись шаги. Медленные, но настойчивые, словно кто-то еще так же нащупывал дорогу в темноте.
Вскоре за звуком последовал запах…
До сих пор мальчик даже не замечал этого, но в шахте стоял сильный рудничный смрад, к которому примешивался сырой, затхлый запах застоялого воздуха. Запах могил. И вот теперь новый аромат прорезался сквозь эту стену – аромат одеколона. Знакомого. Мальчик не помнил, как он назывался, но он был в белом флаконе с красной яхтой.
Этим же самым одеколоном пользовался его отец.
«Старый моряк»[87]. Вот как он назывался.
Старик говорил: «Таким пользовался мой отец, а теперь будешь и ты». Ему нравилось трепать мальчика по щеке – когда-то этот жест был приятным мгновением общения отца и сына, но по мере того как отношения между ними ухудшались, это простое действие тоже приобретало все более мрачную окраску. Отец требовал этого – неважно, где находился мальчик утром, – если отец брызгался одеколоном, мальчик должен был получить благословение от старика: шлеп-шлеп-шлеп. Хуже всего, когда у мальчика были царапины и порезы на руках или лице, – полученные во время игр, как случается со всеми мальчишками. Тогда старик подзывал его к себе и плескал на рану одеколон. Жжение было адским, а отец смеялся. «Крепись, – говорил он. – К тому же это
