Сёнге под бревном ходуном заходил. Сивый зашел со спины, отогнал Рядяшу от валежины и пнул оттнира ногой. Полуночник вылетел из-под бревна, ровно стрела с тетивы. Свежий снег под оттниром тут же покраснел, напитался кровью и таял в красную лужицу. Взбив облачко снежной пыли, дерево ухнуло рядом. Сёнге лежал неподвижно, красное на белом. Безрод снегом очистил нож от крови, в сторону оттнира даже не глядел. Молча обулся, надел рубаху, накинул верховку и зашагал в город. Впереди, гордо вскинув голову за себя и лежащего Сёнге, шествовал Греенно. Дружинные вытянулись цепочкой и по-одному вставали на следы Безрода. Уходящий последним, Стюжень покачал головой, крякнул, наклонился над Сёнге и развернул полуночника лицом к морскому берегу, где плавала-качалась на волнах лодка. Утро вечера мудренее.
Словно камень отвалился с души, унес неизбывное тягло пяти лет ожидания. Как будто часть души забрал. Сивый шел в город и сам не понимал, легко на душе или пусто, как в испитом кувшине? С одной стороны легко, ведь теперь ничто не держит на боянском берегу, зовет морская дорога, уже задули попутные ветры. А с другой стороны пусто, отчего-то нет радости от взысканного долга. А может быть, души вовсе нет, потому и пусто? Легче убить, чем резать. Впрочем, не сам выбирал – другие за нож взялись.
Жизнь и смерть рядом ходят, боль и радость – сестры. Всю ночь от душевной пустоты, от смертельного холода в тепло бежал, о Вишеню грелся, из рук не выпустил. Не меряя, черпал жизни из бабьей души, и не мог заполнить пропасть. С блаженной, но донельзя измученной улыбкой Вишеня уснула только под утро, Безрод забылся и того позже.
Утром гончаровна поднялась тяжело. Под глазами высыпали синяки, глядит устало. Не просто ей далась эта ночь. Ни слова не сказала, но и сам не дурак. Сивый усмехнулся. Тяжелая ноша – пустая, холодная душа. Не всякая вынесет.
Отвада прислал за Безродом отрока, дескать, пора, на лобное место сходить. Сивый хмыкнул и первым вышел за ворота. Кровавая дорожка вела по снегу прямиком на берег. Стюжень усмехнулся. Оттнир пополз туда, куда голова лежала, а если бы вчера остался лежать головой в лес? Уполз бы в чащобу, скормил себя лесному зверью. Смилостивились боги. Ночью метели не было, снег не шел, морозец поутих. По кровавому следу пришли к самому берегу. Лодки не было. Ушел Сёнге. Если хватит ума и здоровья – недалеко уйдет, в лесу отлежится. Сухожилия остались целы, вен лезвием не трогал, уймет кровотечение как-нибудь.
Сивый отвел хмурого Греенно в сарай – гойг не знал радоваться или печалиться – и собрался было уходить, как его окликнул невзрачный, жилистый полуночник. Выскочил следом за порог.
– Я слыхал, ты сирота?
– Тебе-то что за печаль? – огрызнулся Безрод.
– Да я тоже. Нет никого на островах. Никто не ждет.
– А мне что с того?
– Ангенну твоему присягну. Останусь.
– Ты сам себе хозяин. Дело ко мне?
– Несколько раз видел тебя на торгу с бабой. Статная такая. Волос пшеницей отливает…
Безрод нахмурился. Вишеня?
– И отец при ней всегда. Бойкий старик. Что за баба?
Сивый спрятал улыбку в бороду. Тычок и Жичиха! Вот те раз!
– Что, урсбюнн, баба понравилась?
– Да. – Пленник почесал затылок. – Осяду. Она замужем?
– Нет, свободная.
Оттнир мялся.
– Сосватаю, – буркнул Безрод. – На седмице и сосватаю. Того ли хотел?
– Да. – Рыжий урсбюнн испустил такой вздох облегчения, как будто в одиночку одолел целую дружину.
Тычок ужом вертелся, то одно к столу поднесет, то другое. Старик веселел, когда Безрод заглядывал в гости. Метнул на стол масло, которое сам сбил, грибы, что сам солил, пива хмельного, гуся жарко го. Жичиха незыблемо восседала против Безрода – хозяйка. И никак Сивый не мог понять, молода баба, или в годах, красива, или нет? Дородна, но не слишком, как будто красива, лишь бы брови не сводила и не хмурилась. Была бы баба, а охотник найдется. И голос низкий, говорит, а будто из бочки слышится. Уже третью свадьбу устраивает за зиму. Сват!
– Здорова ли, хозяюшка?
– Богами крепка, боками вертка. Благодарствую. – Жичихе льстило, что воевода засадной дружины в дом захаживает. Не одной Вишене, вертихвостке, справных воев привечать. И как тут не пройтись по концу, задрав нос на зависть соседям?
– Наверное, нелегко с балаболом? – Безрод кивнул на Тычка. – Ни проку, ни прибытку, да и быть ли старцу прытку?
Жичиха сложила пред собой ручищи, толстенные, будто колбасы, хитро прищурилась и паточно так спросила:
– Ох, издалека зашел, дорогой гость! Уж сколько раз бывал, а все не распробую тебя на душу. Хитер больно.
– Не без того, хозяюшка. Да и я который раз твой разносол вкушаю, никак в толк не возьму, для кого хоронишься, для кого бережешься? И статью завидна, и ликом ви дна, издалека видно, ну просто обидно!
Жичиха пригубила чару, вытерла алые губы полотенцем и ухмыльнулась.
– А боятся!
– Чего ж?
– На руку тяжела, да норовом крута, – и так взглянула на Тычка, что старик попятился на своей скамье.
Все-таки Жичиха больше молода, чем в годах. Ни единой морщинки на гладком лице. А все равно парни за перестрел обходят. Вот и засиделась бабища в девках. Впрочем, наш женишок тоже не лыком шит. Ясное дело пороть станет, пока дурь не выбьет. И с добром!
– Уж не сам ли клинья подбиваешь? – Жичиха плотоядно оскалилась. А зубы у нее ровные, будто частокол на княжьем дворе. Стрелу перекусит. – Никак Вишенька надоела? Переел постнятины, и на сочное потянуло?
Да уж, бабища в самом соку! Но как бы кости не сложить в охоте за сочным мясом. И мокрого места не останется. Пожалуй, не было у оттнира битвы тяжелее.
– Не жених я нынче.
– А кто? – Жичиха осушила чару, глядя поверх. – А речи странные ведешь!
Сивый подмигнул Тычку.
– Я менщик!
– И что меняешь?
– Одного молодого на одного старого. – Безрод, улыбаясь, поднял чару за здоровье хозяюшки. Жичиха замерла и перестала дышать. – Пришел и твой час, красавица.
Баба обмерла. А ведь уже отчаялась! Как только норов по углам не прятала, все равно наружу лез, парней стращал. Зараза, а не норов! Сдерживалась, как могла, женихов привечала, да только удержишь ли кота в мешке? А когда под горячую руку попал Глубочень, молодцы позабыли сюда дорогу. Хорошенькое дело – так приложила, что человек памяти лишился! Много ночей проплакала в перину, все губы искусала. Как будто ворота кто-то дегтем вымазал! Погоревала-погоревала, да и озлобилась, отпустила норов. Махнула на себя рукой, перестала сдерживаться, стала весела, как раньше, хохотлива. Парни глядели, как кот на рыбу, но женихаться не ходили. Боялись. И вот!
– Кто?
– Вой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
