Вместо строфы 6.
Что весеннего сумрака краше?Только помни, как в первом боюШли в разведку товарищи нашиИ стоял комиссар на краю.
29
КС Вместо 7–20.
Я пальцы ломаю, я скрипку беруИ вот затеваю другую игру.
И звоны другие выходят дрожа,Попутчики бури, клинки мятежа, —
Не в меру взволнован, не в меру ретив,Марсельского марша громоздкий мотив.
И вот уж дороги бегут и спешат,Тропинки крадутся, гремят, шебуршат.
И, дрогнув, сорвался последний шлагбаум.— Ораниенбаум, Ораниенбаум!
Маркизова лужа и краковский дым,И я становлюся совсем молодым.
Балтийского флота поют штурмана,Что жжет, обжимает и дарит весна.
И в два перехода я вновь узнаюТакую простую свою колею.
И звоны другие выходят дрожа,Попутчики бури, клинки мятежа, —
Не в меру взволнован, не в меру ретив,Марсельского марша громоздкий мотив.
Мальчишка смеется, мальчишка поет,Но старую скрипку назад не берет.
30
КС После строфы 1.
Если будни гремят Карманьолой,Если ветер уходит на юг,Даже губы девчонки веселойНепонятные песни поют.
После строфы 3.
Среди низкого моря и мракаНе гремит, спотыкаясь, джазбанд,Только вспыхнут огни Скаггерака,Легкой тенью пройдет Гельголанд.
Вместо строфы 5.
А в смятенья глухих переулковНочь разводит мосты, и опятьТам, где стынут дороги на Пулков,Паренька дожидается мать.
31
«Звезда», 1928. № 1.
От сумерек мира в немыслимом сходстве,Сменяя обличье наречий и карт,Не тенью на стены бросается отсветБулонского леса, Монмартра, мансард.
Нет! Живопись эта кружит, как в серсо, —Квадратики, ромбы и кубы,Пока прижимает к тебе ПикассоСвои лиловатые губы,
Покуда синеет, покуда рассветНа тысячу красок перебран,Меняясь в наклейках и тая в росеНад фабрикой «Хорто-дель-Эбро».
Вот сумерки века, искусства распад,Немыслимый уговор братский,Когда и палитры стучат невпопад,И глохнут неверные краски.
Но всё же люблю я весь этот разор,Размытые суриком тропы,Где падает море от черных озерНа плоские крыши Европы.
Преддверие века, Марат и Конвент,Сюда не доходят корнями,И только спадает в узорной канвеЗеленый и синий орнамент,
Да плечи натурщиц, да розовый брод,Да черного дерева контур,В котором, как маятник, взад и вперед,На ветке качается кондор.
Анютины глазки, к тюльпану тюльпан,Петлицы драгунского смотра,Но сразу врывается с песней толпаВ кромешный покой натюрморта.
От брамселей смятых, от низких бортов,От мачт розоватого цвета,Как песня, скользнувших с Марселя, с БордоЗа четверть часа до рассвета.
Что это? «Стремится душа в примитив»?Бьют склянки, качается море,И сразу спадает дикарский мотив,Походная песня Маори.
Рубеж океанов. Гоген! Это ты,Работа без срока, без пауз,И легче, чем краска, врастает в холстыЛинейный стремительный пафос.
Но всё же от Лувра качается дым,Горчит и мельчит непрестанно,Хрипит перерезанным горлом твоим,Пугает упорство Сезанна.
Искусство не медлит, а значит, оноДля Франции слишком опасно,И каждый из тех, кто свергает канон,Не сын ей при жизни, а пасынок.
Я вышел шатаясь, и сразу насквозьДо края проняло гитарой.На заячью шапку пахнуло Москвой,Как своды Блаженного, старой.
Там падают струны, там глохнет бильярд,Чадят папиросами «Ира»,Притоны и церкви московских бояр,Всё столпотворение мира.
Но сразу за этим развалом — закатИ песня про рыжего Джона,И долго на город глядят свысокаЩербатые трубы Гужона.
1927
33
«Новый мир», 1928, № 10.
Привычка фамильярничать с героем,Быть с ним на ты и свысокаГлядеть на жизнь его, на мелкие забавы,На самую любовь героя к героине —Уже давно вошла в литературу.
Конечно, нет рецептов, по которымСмогли бы мы живописать героя,Как нет, понятно, точных указанийНа все детали в нашем ремесле.
Но слышишь, как классической повадкойНад паводком всех наших пресных рек,Над полупресной бурей с Финского залива,Над льдами в Северном Полярном мореВстает совсем особенный герой.
Когда в пятнадцатом столетья герцог АльбаВошел с солдатами своими в Нидерланды,В страну, где на горшке,На пузыре свином,На тонкой камышинкеНаигрывали роковые песниСтолетиям, идущим под уклон, —Один из тех полков, которые жестокостьНеистового герцога узнали, воссталИ перешел к врагам, чтобы сражатьсяПод знаменем мятежных Нидерланд.
Спешило поздней ночью донесеньеПолковнику восставшего полка:«Полковник! Вы и каждый из вашего отряда,Попавшийся мне в руки,Повешен будет палачом отменнымНа первом подвернувшемся столбе».
Полковник оглянулся:Дорожные качалися столбы,И от зеленых перекладин липЛожилась тень на узкую дорогу,Но пар вставал от розовых подпалинЗамученных и пристальных коней,А волонтер сидел на барабане,Трактирщицу взыскательно обняв.
И написал тогда в ответ полковник:«Я облегчаю ваш непроходимый труд,Любой солдат из нашего полка отныне будетНосить с собой веревку, гвозди к нейИ весь набор, потребный палачуДля скорого свершенья приговора».
Полковник знал, что делал, — ни один солдатНе сдался в плен живым, а большинствоОставшихся в строю — после конца войныНосили на плече, как знак кромешной славы,С веревкой крепкою два ржавые гвоздя.
Должно быть, такова всегда судьба героев:Узнав лицо беды, лицом к лицуСмотреть на смерть и солнце,Не отводя глазаОт черного слепительного света.
И мой герой — не малохольный мальчик,Не меланхолик с тростью и плащом,Не продувной гуляка, о которомКругом дурная песенка бежит.
Нет, человек обыденных примет,Невзрачного геройства,Не ради славы и жизнь саму приемлющийИ смерть,Но делающий подвиг потому,Что иначе он поступить не может, —Единственный понятный мне герой.
Он за станком в тяжелой индустрии,Он за кайлой на горных приисках,Он плуг ведет по всем полям Союза,Он — кочегар, он — летчик, он проходитСквозь жаркие теснины океана,Сквозь духоту всех четырех стихий.Но мы пока в глушиБлуждаем между четырех деревьевИ неумело создаем героев.Они у нас приглажены НаведенНа них известный лоск Они решаютВопросы пола, влюбляются, страдаютНа фоне модной, несомненно, темы.И пафос весь уходит на любовь.
И вот живет писчебумажный мир:Героя в чернильный ад ввергают за грехиИ в картонажный рай за доблести возводят.
Слепая ночь восходит над Европой,Заря шумит над нашею страной.Уже идет герой в литературу прозы,Сквозь дым и гарь, сквозь корректуры,Как через весь громоздкий этот мир.
1927
34. НОВЫЕ ПЕСНИ
Баянисту Н. К.
КС.
«Немало погибло ребят на фронтах,С винтовкой в руках,С цигаркой в зубах,С веселой песенкою на губах».
А нынче —Мы снова подходим к боям,Как в годы Упорства и славы,И новые песни Выводит баянДрузьям из-за Нарвской заставы.
Пускай по бульварамНочною поройНесутся вприсядкуИ с гиком,Друг другу вручаяУсловный пароль,Запевочки Гопа со смыком:«Так бесперерывно пьешь и пьешь,Гражданам прохода не даешь,По трамваям ты скакаешь,Рысаков перегоняешьИ без фонарей домой нейдешь».
Не «Яблочко» нынче баян заведет,Нет! Глотка срывается в марше.Мою он давнишнюю песню поетПро легкое дружество наше.
Ту песню, которую я распевал, —Ее затянули подростки,Она задымилась в губах запевал,Как дым от моей папироски.
Товарищ, товарищ, проходят бои,Мы режемся разве что в рюхи,И скоро к перу привыкают моиПривыкшие к «ма́ксиму» руки.
Но так же, как прежде, я верен боямИ го́дам упорства и славы,И песням, которые водит баянДрузьям из-за Нарвской заставы.
1927
35
