— Вас надули. Все эти акции — просто бумага. Кто вам их продал?
— К несчастью, забыл его имя. Такой старикан с красным лицом и седыми волосами. Только бы мне его встретить… — тепло и сердечно добавил Гарроуэй. — Так его отколочу, что на внуках отзовется. Сладкоречивый крокодил!
— Любопытно, — задумчиво произнес Хамилтон, — где-то в глубине памяти что-то такое у меня смутно шевелится, именно в связи с этими акциями. Кто-то консультировался со мной насчет них. Хм… Нет, бесполезно! Никак не вспоминается. Слишком я был занят последнее время, у меня все вылетело из головы. Ну а теперь ступайте, Гарроуэй, и принимайтесь за стихи.
Полисмен насупился. В его добрых глазах полыхнуло бунтарское зарево.
— Нечего их переделывать! Там все правда!
— Гарроуэй…
— Я написал, что Нью-Йорк плохой город, так ведь он и правда плохой. Тьфу, мерзость! Вот уж поистине зараза! Вползут к тебе в душу, всучат эти собачьи акции… Стихи у меня правильные, и я их исправлять не буду. Вот так-то, сэр!
Хамилтон покачал головой.
— Ничего, Гарроуэй, — сказал он, — Однажды в сердце у вас проснется любовь, и вы поменяете свои взгляды.
— Однажды, — холодно возразил полисмен, — я встречу этого втирушу и попорчу ему физиономию. А тогда уж не у меня одного сердце будет разрываться!
ГЛАВА VIII
День свадьбы Джорджа Финча расцвел светло и ярко. Солнце сияло так, как будто Джордж, женясь, оказывал ему личное одолжение. Ветерки несли с собой слабый, но отчетливый аромат апельсинового цвета, а птицы, как только покончили с практическими делами, то есть закусили ранним червячком, все до единой, на много миль вокруг, занялись одним: усевшись на ветках, во всю распевали «Свадебный марш» Мендельсона. Словом, денек был из тех, когда человек колотит себя по груди, заливаясь «Тра-ля-ля-ля!», что Джордж и проделывал.
Шагая из гостиницы после ланча, он думал только об одном — через несколько коротких часов их с Молли унесет волшебный поезд, и каждый поворот колес будет приближать их к Островам Блаженства, уносить (что еще приятнее) все дальше от миссис Уоддингтон.
Мы не станем отрицать, что за последние три недели будущая теща досаждала Джорджу дальше некуда. Ее попытки — всегда безуспешные — скрыть муки, какие ей причинял один его вид, обескураживающе действовали на впечатлительного молодого человека. Нельзя сказать, чтоб Джордж страдал особым тщеславием, и если б мачеха Молли удовольствовалась тем, что смотрела на него просто как на ошметок, что приволок из мусорного бака кот, он и то воспрял бы духом. Но нет! Миссис Уоддингтон зашла еще дальше. Все ее взгляды кричали о том, что кот, вглядевшись в Джорджа попристальнее, разочаровался напрочь. Увидев, что за ошметок он извлек из бака, кот, досадливо поморщившись, как всегда морщатся кошки при открытии, что все их труды пропали впустую, отправился на новые розыски. Для влюбленного, считающего минуты до того дня, когда единственная девушка в мире соединится с ним, все, буквально все вокруг сияет радостью и счастьем. Но Джордж, несмотря на серьезнейшие старания, вынужден был исключить из «всего» миссис Уоддингтон.
Однако мелкие досады были в конце концов пустяком, и мысль, что в доме, к которому он приближается, обитает страдалица, которую печалят всякие напоминания о нем и ничто не может утешить, ничуть не снизило бьющего через край блаженства. Тихонько мурлыча под нос, Джордж вошел в сад, а на дорожке наткнулся на Хамилтона Бимиша, задумчиво раскуривающего сигарету.
— Привет! — воскликнул Джордж. — Ты здесь?
— Да, здесь, — согласился Хамилтон.
— Ну, как ты нашел Молли?
— Очаровательной. Правда, видел я ее мельком, она убегала.
— Как так — убегала?
— Атак. Какая-то маленькая закавыка. Разве ты не знал? Джордж схватил друга за руку.
— Боже мой, в чем дело?
— О-ой! — охнул Хамилтон, выдирая руку— Нечего так волноваться! И всего-то, со священником произошел несчастный случай. Только что позвонила его жена и сообщила, что, пытаясь дотянуться до ученого тома на верхней полке, он свалился со стула и растянул лодыжку.
— Бедняга! — посочувствовал Джордж. — Чего ему понадобилось лезть куда-то в такое время? Человек все-таки должен раз и навсегда решить в самом начале своей карьеры: либо он священник, либо акробат, — а уж потом не отклоняться от выбранного пути. Хамилтон, что за чудовищная новость! Я должен немедленно подыскать замену. О, Господи! Всего какой-то час до свадьбы, и нет священника.
— Угомонись ты, Джордж! Все хлопочут и без тебя. Миссис Уоддингтон с радостью все отменила бы, но Молли сразу принялась действовать, и очень активно. Позвонила всюду, куда можно, и наконец ей удалось разыскать незанятого священника. Они с мамашей отправились за ним на машине. Вернутся часа через полтора.
— То есть я, что же, — побледнел Джордж, — не увижу Молли еще полтора часа?
— В разлуке любовь разгорается только сильнее. Это я цитирую Томаса Хейнса Бейли. А Фредерик Уильям Томас (начало девятнадцатого века) развивает эту мысль в следующих строках:
Говорят, что разлука губит любовь,Но, прошу вас, не верьте тому!Разлучался с тобою я вновь и вновь,А тебя забыть не могу.
Будь мужчиной, Джордж! Крепись. Попробуй мужественно перенести разлуку!
— Но это так больно…
— Мужайся! Я вполне понимаю твои чувства. Я сам терплю мучения разлуки.
— Ужасно больно! А еще священник называется! На стул не может залезть, чтоб не звездануться! — Внезапная мысль ударила его. — Хамилтон! А к чему это, когда священник падает со стула и растягивает лодыжку в день венчания?
— Что-что?
— Ну, может, это дурная примета?
— Для священника — несомненно.
— А тебе не кажется, что это — дурное предзнаменование для жениха и невесты?
— Никогда про такую примету не слыхивал. Научись-ка обуздывать свои фантазии. Сам доводишь себя до нервного состояния, а потом…
— Ну а в каком состоянии, по-твоему, может быть человек, если в утро его свадьбы священник кувыркается со стула?
Хамилтон терпеливо улыбнулся.
— Н-да, в таком случае некоторая нервозность неизбежна. Я заметил, что даже Сигсби, не главное, казалось бы, действующее лицо, и то весь издергался. Гулял он тут по лужайке, а когда я, подойдя сзади, положил ему руку на плечо, подпрыгнул, словно вспугнутый олень. Будь у него ум, я бы сказал — у него что-то на уме. Определенно, опять замечтался о своем Западе.
По-прежнему ярко сияло солнышко, но Джорджу почему-то казалось, что вокруг стало облачно и прохладно. Дурное предчувствие охватило его.
— Ну что за досада!
— Так сказал и священник.
— Такую хрупкую, чувствительную девушку, как Молли, огорчают в такой день!
— По-моему, ты преувеличиваешь. Мне показалось, она ничуть не потеряла самообладания.
— Она не побледнела?
— Ни в малейшей степени.
— И не расстроилась?
— Она была в нормальном, обычном состоянии.
— Слава Богу! — воскликнул Джордж.
— Вообще-то она сказала Феррису, отъезжая…
— Что же? Что?
Хамилтон, оборвав фразу, нахмурился.
— С памятью у меня что-то кошмарное. Разумеется, из-за любви. Только что помнил…
— Так что же сказала Молли?
— А теперь забыл. Зато вспомнил, что меня просили передать тебе, как только ты приедешь. Любопытно, как часто бывает — называешь имя, и это подстегивает память! Сказал «Феррис», и мне тут же вспомнилось: а ведь Феррис передал для тебя сообщение.
— К черту Ферриса!
— Попросил, когда увижу тебя, передать, что утром тебе звонила женщина. Он ей объяснил, что живешь ты в гостинице, и посоветовал перезвонить туда, но она ответила — ничего, неважно, она все равно сюда едет. И добавила, что она — твоя старая знакомая по Ист Гилиэду.
— Да? — безразлично обронил Джордж.
— Фамилия, если не перепутал, не то Даббс, не то Таббс, а может, и Джаббс или… ах, да вот! Вспомнил! Память-то у меня лучше, чем я предполагал. Мэй Стаббс. Вот как ее зовут. Говорит тебе что-то это имя?
ГЛАВА IX
Легко и небрежно бросив имя, Хамилтон ненароком взглянул вниз и заметил, что у него развязался шнурок. Наклонившись его завязать, он не заметил, как изменилось у Джорджа лицо, и не услышал (ведь он был из тех, кто даже простейшей задаче отдает все внимание своего великого ума), как тот с присвистом чем-то подавился. Мгновение спустя, однако, он заметил какое-то движение и, оглянувшись, увидел, что ноги Джорджа странно вихляют.
Хамилтон выпрямился. Теперь он видел Джорджа прямо перед собой, во весь рост, и сразу убедился, что переданное сообщение угодило в центр нервной системы его друга. Симпатичное лицо подернулось зеленоватым отливом. Глаза выпучились. Нижняя челюсть отвисла. Ни один человек, хоть раз побывавший в кино, ни на миг не усомнился бы, что Джордж выражает глубочайшее смятение.
