нормальных и в общем-то здравомыслящих детей вдруг отправляется на поиски неких бурных приключений. Мое детство было совершенно иным; оно походило на абсолютно лишенный воздуха стеклянный шкафчик, из которого я, предоставленная взорам всех и каждого, многие годы мрачно, с безмолвным недоверием наблюдала за внешним миром; все это было очень похоже на реальную жизнь, однако все же что-то не ладилось, ибо я упорно отказывалась вести себя как некий умный автомат, который не могут заставить работать, потому что утрачен заводной ключ.
В общем, я машинально ответила:
– Да, я тоже очень рада.
– Ну, еще бы! А Эмили так просто счастлива. Я попросил ее надеть что-нибудь посимпатичней.
Я улыбнулась. Я хорошо знала, что женская улыбка обладает множеством преимуществ, и самое главное – дает нам возможность выглядеть очаровательно безобидными, искренне счастливыми существами, которые одобряют любое действие наших мужчин. Мужчины вообще предпочитают улыбчивых женщин. Со мной бывало и такое: мужчины останавливали меня на улице и говорили, что я должна чаще улыбаться. Собственно, мое тело никогда по-настоящему мне не принадлежало: я, конечно, о нем заботилась, но в основном ради мимолетного внимания мужчин, а потом старалась как-то его к ним приспособить. По крайней мере, так было двадцать лет назад; но теперь мое тело снова принадлежит мне – точно некая игрушка, отнятая у ребенка его старшим братом или сестрой и впоследствии ему возвращенная, но уже сломанной, более не представляющей интереса. И вот в шесть лет моя дочь уже начинает получать свои первые «женские» уроки. Надень что-нибудь посимпатичней.
– А вот и она!
Эмили надела розовое платье, недавно купленное ей Домиником. На самом деле это, видимо, был некий театральный костюм – скорее всего, героини диснеевского мультфильма. Платьице выглядело нарочито потрепанным, особенно на подоле, и тесноватым в плечах. На ногах у Эмили были резиновые «веллингтоны» с медвежонком Пухом; на голову она зачем-то напялила вязаную шапку.
Мне стало смешно. Похоже, «урок женственности» она пока что усвоила плоховато.
– Тебе разве не жарко в такой шапке? – спросила я.
Эмили молча покачала головой, но вид у нее при этом был настолько виноватый, что я сразу поняла: тут что-то не так.
– Дай-ка я посмотрю, – ласково предложила я.
Эмили опять покачала головой. По-прежнему молча.
Доминик, одарив ее теплой улыбкой, спросил:
– Ну что ты, Милли? В чем дело? В этом платьице ты просто настоящая принцесса. Только принцессы не прячут свои чудесные блестящие локоны под старыми шерстяными шапками.
Теперь Эмили выглядела затравленной, да и в глазах ее уже блестели слезы. Разумеется, Доминик тут же ее обнял и стал спрашивать:
– Ну, что такое, дорогая, что случилось?
Эмили сдернула с головы шапку, и оказалось, что волосы под ней выстрижены очень коротко и очень неровно – явно неумелой детской рукой; местами у нее даже кожа на голове просвечивала, такая младенчески розовая.
– Господи, милая ты моя, а где ж твои волосы?! – не сдержался Доминик. Было заметно, что он искренне огорчен случившимся. – Зачем же ты их обстригла? И какими ножницами? Ты ведь могла серьезно пораниться!
Эмили зарыдала.
– Мне пришлось их срезать, – объяснила она. – Он ведь в водопроводных трубах живет и может оттуда высунуться и кого хочешь за волосы к себе втащить.
У меня вдруг на минутку словно заложило уши – такое ощущение иногда возникает, когда поезд на большой скорости въезжает в туннель. Реальную действительность заслонило очередное воспоминание: я стою в ванной комнате, на крышке унитаза высится стопка книг, а мои рыжие локоны один за другим падают на пол. И тут раздаются голоса моих родителей, но мне кажется, что они доносятся со дна глубокого водоема:
Ты только посмотри, папочка! Ну вот зачем она это делает? Что с ней такое, скажите на милость?
Не волнуйся, дорогая. Это всего лишь волосы, они отрастут.
И я спросила у своей дочери, чувствуя, как тихо, словно издали, звучит мой голос:
– Кто тебе такое сказал, Эмили?
И услышала ее ответ, тоже очень тихий и тоже словно долетевший из самой далекой дали, но отчего-то обладавший мощным зарядом, точно молния, замкнутая в бутылке, и звучавший странным двойным эхом, как может звучать звонкий детский голос в туннеле:
– Это Конрад… Конрад мне рассказал… Конрад… Конрад…
Глава вторая
(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 21 сентября 2006 года
Этим утром я проснулся с пульсирующей головной болью и вдруг понял, как яростно тоскую по своей сент-освальдовской кружке. Теперь, когда мы стали называться «академией» и эта часть истории нашей школы – как и наши старые, ставшие теперь ненужными, дневники для записей – превратилась в нечто вроде реликвии, такая кружка теперь в «Сент-Освальдз» редкость. Я собрался было встать с постели, но тут мир вокруг как-то странно покачнулся, и я чуть не рухнул ничком, но все же ухитрился приземлиться на колени, довольно сильно стукнувшись об пол. В одном колене вспыхнула острая боль и стала подозрительно усиливаться. Ничего удивительного – мне бы следовало больше заботиться о своих старых коленках. Впрочем, все мы весьма плохо готовимся к тем неизбежным переменам, что приносит нам Время. По-моему, каждый в определенной степени чувствует себя неподвластным Времени и Старости, каждому кажется, что возраст так и пройдет мимо, его не затронув. Даже сейчас я порой, глядя в зеркало, вижу там не пожилого мужчину шестидесяти шести лет, а какого-то школьника с проказливым лицом и, как это ни удивительно, с целой гривой седых волос. Моя мать, в последние годы жизни страдавшая старческой деменцией, видимо, испытывала нечто подобное. Я часто заставал ее сидящей у окна и любующейся собственным отражением в стекле.
– Представляешь, эта старуха снова здесь! – возмущенно сообщала она мне в таких случаях. – Вечно она пытается ко мне в комнату войти!
Я вообще-то не сразу понял, что она говорит о своем отражении. Интересно, какой же она себя-то в этом зеркале видела?
Когда я добрался до кухни, то обнаружил, что кружки там нет. Перебрав в памяти все недавние события, я припомнил, что оставил кружку в ящике своего учительского стола. Черт побери! В любимой кружке есть некое волшебство, в ней даже этот мерзкий травяной чай обретает более терпимый вкус. Пришлось довольствоваться малым – пить из материной чашки, явного недомерка; да еще и чай был не обычный, а какая-то смесь трав, принесенная Ла Бакфаст, в которую также входит боярышник, лакрица и что-то там еще. Потом я взял телефон и набрал прямой номер Китти Тиг.
– Кафедра немецкого языка. – Голос в трубке определенно принадлежал не мисс Тиг. Затем последовал возглас: – Стрейтли!
– Как, это вы, доктор Дивайн? Снова оккупировали Францию? – Давнишнее соперничество по поводу собственного кабинета существовало между нами много лет. На самом деле пару лет назад Дивайн ухитрился даже на какое-то время
