врет. «Клёвый» в словаре Конрада обычно означало нечто полностью противоположное. А сам Конрад при всем его чисто внешнем обаянии отличался редкостной злопамятностью, мстительностью и упрямством. Даже если его «обидчик» был на десять лет моложе (как я, например), он мог надолго затаить злобу и непременно впоследствии отомстить. А я только теперь догадалась, почему он так на меня зол.
Напряжение между Конрадом и отцом, возникшее из-за моих искромсанных локонов и того, что побудило меня так себя изуродовать, никак не спадало. Мать, разумеется, постаралась поскорее забыть об этом инциденте – Конрад всегда был ее любимцем, – а вот отец, стоило ему увидеть мою несчастную обезображенную головенку, каждый раз закипал гневом, и Конраду, разумеется, доставалось. Как ни странно, сама я совершенно об этом позабыла. Видимо, потому, что всегда была уверена: отец любит Конрада столь же сильно, как и мать. И вот теперь, спустя столько лет, когда память моя наконец проснулась, я стала припоминать и то лето, и тот разлад, что возник между папой и Конрадом и при малейшей новой провокации был готов разрешиться взрывом.
И дело было не только в том, что я по требованию Конрада себя обкорнала. Отец, похоже, и о многом другом догадывался, и теперь они с Конрадом кружили друг вокруг друга, как бродячие псы перед дракой. Конрад отлично умел вывести из себя любого, и вид у него при этом был абсолютно невинный, словно никакие злонамеренные поползновения ему несвойственны. Он мог, например, начать выговаривать слова с нарочитой медлительностью, растягивая гласные, что отца всегда страшно раздражало; или без конца крутить у себя в комнате свои любимые пластинки и магнитофонные записи, врубая звук на полную мощность. Особенно часто – и это могло продолжаться несколько недель подряд – он слушал группу «Doors» и чаще всего ту их песню, что сопровождается звоном колокольчиков. Мне этот звон почему-то всегда казался зловещим.
Вот и сейчас Конрад принялся напевать себе под нос ту самую песню. «Riders on the Storm» – так она называлась. Я и по сей день не могу заставить себя ее слушать, когда она звучит по радио.
– Я хочу слезть на землю! – заявила я брату. – А в этот туннель я совсем не хочу!
Конрад ничего мне не ответил и продолжал напевать. Вход в туннель зиял передо мной, как открытый канализационный люк, как разверстая пасть чудовища, и я, оцепенев от ужаса, глаз не могла от него отвести, а мальчишки с улюлюканьем бегали вокруг меня и время от времени что-то громко выкрикивали в темное чрево туннеля, которое отвечало им жутким эхом.
Милки первым перелез через решетку. Он был маленький, жилистый и отлично лазил. Он, кстати, носил блейзер другого цвета, непохожий на блейзер Конрада. У Милки кант на блейзере был синий, а не красно-коричневый. И очки у него были старенькие, одна дужка обмотана изолентой. Но лишь впоследствии, разматывая длинную перекрученную ленту своего полузабытого прошлого, я поняла, что Милки, должно быть, учился не вместе с Конрадом, а в «Сент-Освальдз». Да, скорее всего, так это и было. Я, во всяком случае, никогда не видела, чтобы в школу они шли вместе. А вот с Модом Конрад всегда в школу вместе ходил, только Мод, по-моему, никогда не носил такого блейзера, как мой брат. То есть какая-то школьная форма на нем явно была, но я никогда ее не видела, потому что поверх нее он всегда надевал одну и ту же поношенную зеленую парку. Долгое время я считала, что как раз из-за нее-то ему и дали прозвище Мод – «модник», «стиляга». Но лишь восемнадцать лет спустя, в тот день, на который Доминик наметил празднование моего дня рождения, я наконец-то узнала, откуда, собственно, взялось это прозвище.
Ну, а Фэтти, как всегда, тащился позади всех; он предпочитал вести себя осторожно, внимательно глядел себе под ноги и остерегался как дорожных колдобин, так и колючей травы.
– Ну же, Толстячок, не отставай! – насмешливо подбадривал его Конрад, и я, помнится, даже пару раз обиделась за Фэтти: ведь он вовсе не был толстым; просто Конраду нравилось его унижать, заставлять чувствовать себя жалким и неуклюжим – собственно, так мой брат поступал почти со всеми.
Вспомнив об этом, я вдруг вспомнила, как вытаскивала свои отстриженные волосы из сливного отверстия в ванной. Это был такой отвратительный комок, но я все продолжала его тянуть. И столь же отвратительными были мои воспоминания об этом, словно требовавшие, чтобы я непременно распутала их клубок до конца. Искушение непременно сделать это было столь же непреодолимым, как и мое детское желание непременно извлечь из раковины комок собственных волос, застрявший в сливном отверстии, хотя и то и другое вызывало у меня отвращение. А попытки распутать клубок моих воспоминаний наполняли мою душу каким-то совершенно детским ужасом.
Конрад мне велел это сделать – так я тогда сказала родителям, но подобное признание я сделала в первый и последний раз: больше я никогда и никому о наших с ним отношениях не говорила. Что бы он после этого ни вытворял – запирал меня в ванной, угрожал мне приходом жуткого мистера Смолфейса, – это оставалось нашей с ним тайной. Словно в тот день что-то во мне надолго замолкло и обрело родственную душу только в день исчезновения Конрада, а потом и вовсе пропало, и лишь спустя двадцать лет вернулось, и я сумела наконец рассмотреть его лицо при солнечном свете.
Я хорошо помню, что на тропинке, ведущей к разверстому зеву железнодорожного туннеля, всегда росли ромашки, а сам вход был выложен кирпичами. Внутри было слишком темно, чтобы я могла что-то разглядеть, да я и не хотела ничего там разглядывать, но Конрад приподнял меня, заставляя хорошенько всмотреться в пугающую темноту, а потом потащил прямо в туннель.
– Я туда не хочу! – запротестовала я.
– Но ты же хочешь увидеть ту клёвую штуку? Ведь хочешь, правда? – Мне показалось, что голос моего брата звучит как-то на редкость мрачно. – Здесь-то и живет мистер Смолфейс. И я хочу, чтобы ты на него посмотрела.
Я принялась еще более яростно сопротивляться, но Конрад держал крепко, не вырвешься. Он подтащил меня прямо к деревянной решетке, где уже ждали остальные. Раньше я так близко к этой решетке не подходила и только сейчас разглядела, что она еле держится, а с одной стороны и вовсе проломлена обрушившимися кирпичами. Ничего не стоило пролезть в туннель через этот пролом. Конрад наконец-то опустил меня на землю, а потом с силой подтолкнул в спину, и я буквально влетела в этот пролом. Мальчишки последовали за мной. Звук их шагов
