Националистам даже не приходило в голову, что столь грандиозный разрыв между националистическим нормативом и реальным положением дел был следствием их принципиального сбоя в стратегической оценке ситуации. Но ведь, проникнувшие в метафизический план истории и прозревшие глубины народного духа, они просто не могли ошибаться.
В этом смысле культурно-психологический профиль русского национализма выглядел парадоксально. С одной стороны, притязая выступать от имени русского народа как целостности и искренне ратуя за униженных и оскорбленных русских, националисты де-факто оказывались демократами. Национализм вообще неразрывно сопряжен с демократией: демократические преобразования происходят, как правило, в националистических формах, а любая успешная националистическая мобилизация эгалитарна и демократична по своей сути.
С другой стороны, те же самые русские националисты не просто отвергали демократию как форму общественного устройства, но и разделяли элитистскую позицию, взгляд на общество сверху вниз: нам-де лучше известно, в чем интересы народа. И если слюнявая на-родофилия в сочетании с незнанием реального (как сказали бы сейчас, «чисто конкретного») русского народа — родовая черта русского национализма, начиная со славянофилов, то элитизм роднил его с прозападным либерализмом. Отличие состояло в том, что западный вектор российского либерализма был вполне созвучен, изоморфен массовым настроениям русского народа, который эти либералы вполне искренне презирали. Точно так же, как презирали его в начале XX в. большевики.
Но и буквально молившиеся на «народ-богоносец» националисты в действительности не доверяли ему, отказывали в праве самому решать свою судьбу. Они представляли русских в виде легко манипулируемой массы. Вот сейчас-де народ сбит с толку, одурачен либеральной пропагандой, но окажись ключевые масс-медиа в руках националистов, народ моментально прозреет, опамятуется. Такова была логика русского национализма, не выдерживающая никакой критики.
Ведь руководители главного пропагандистского орудия советского режима — всесоюзного телевидения, Ненашев и сменивший его Кравченко, принадлежали к советским консерваторам, разделявшим с националистами часть символа веры. А информационный заряд ТВ многократно превосходил «площадь покрытия» печатных СМИ, контролировавшихся либералами. Ну и что, сынку, помогли тебе эти ляхи?
На ТВ все равно превалировали либеральные настроения, точнее, посылаемый им либеральный сигнал воспринимался обществом на ура, вто время как умеренный консерватизм части передач явно диссонировал с преобладавшим общественным умонастроением. Даже если бы второй канал ТВ был отдан русским националистам — а такая идея у Горбачева была, — «что бы он услышал по этому каналу? В первый же день сказали бы, что Михаила Сергеевича нужно повесить»314.
314 Самоваров Александр. Перспективы русского национализма: национализм с человеческим лицом. М., 2008. С. 19.
В общем, националисты сами загнали себя в стратегическую ловушку. Они встали в безусловную оппозицию реформам Горбачева, в то время как их культурно-идеологический призыв обладал сокращающейся мобилизационной способностью. Был ли выход из этого политически самоубийственного положения? Конечно! Более того, он выглядел самоочевидным: если бы русские националисты, подобно националистам других советских республик, а также восточно- и центральноевропейских стран соединили, обвенчали национализм с идеями демократических и рыночных преобразований, то получили бы подлинное бинарное оружие огромной политической мощи.
Что этому препятствовало? Ничего, кроме интеллектуальной ограниченности (если не выразиться сильнее и нелицеприятнее) самих русских националистов. За редким исключением, они так и не решились пойти навстречу демократии и рынку. Но зато их оппоненты — прозападные либералы — никогда не были столь кошерными. Когда того потребовала политическая целесообразность, они с легким сердцем перехватили русские националистические лозунги, включили их в собственную программу и проложили ими дорогу к власти.
Излюбленная идея националистов о «сионо-масонском» заговоре даже близко не могла приблизиться к мобилизационному потенциалу требований политической демократии и рыночной экономики. Но дело не только в том, что реформистская повестка была для русского общества несравненно важнее антисионистской. В последнем случае русские зачастую просто не понимали, о чем идет речь. В отличие от польского антисемитизма, полностью сохранявшего свою силу даже в отсутствие евреев, русские оказались малочувствительны к антисемитской пропаганде даже там, где евреи жили, не говоря уже о тех местах, где их количество было мизерным315. Мало того, что традиционная программа русского национализма — сохранение историко-культурной среды, защита экологии и т. д. — и без того выглядела жидковато на фоне нового общественного запроса. Эта скромная позитивная повестка явно терялась в густой тени антисионистского пафоса — негативного измерения националистической идеологии. Но такого сорта идеология вряд ли могла быть успешной.
315 В конце 1980-х гг. одному из авторов этой книги пришлось изрядно поколесить по Западной Сибири. В ее городах и весях местные интеллигенты, спрошенные о «еврейском вопросе» в этих краях, просто не понимали, о чем идет речь.
Символом и наиболее известной манифестацией русского национализма перестроечной эпохи послужило общество «Память». Организованный им 6 мая 1987 г. митинг, по-видимому, вообще был первой массовой политической акцией эпохи перестройки. С его участниками лично встретился тогдашний глава московской городской организации КПСС Борис Ельцин, а «Память» (более широко — русский национализм) стала предметом оживленного обсуждения среди членов коммунистического синклита — Политбюро ЦК КПСС. В принципе, тогда перед русским национализмом открылся шанс возглавить массовую политическую мобилизацию, тем более что популистские лозунги «Памяти» (прекращение войны в Афганистане, борьба с бюрократизмом, защита историко-культурной среды и экологии) общество встречало позитивно и заинтересованно. Но для самой «Памяти» это было лишь гарниром к главному блюду — антисемитизму: «антисионистская» и «антимасонская» риторика абсолютно доминировала над позитивной программой.
Подобное было абсолютно неприемлемо даже для коммунистической власти, которая, хотя в части своей и относилась к евреям с подозрением, но ради сохранения международного реноме придерживалась политической корректности. Грубый и откровенный антисемитизм вызвал мгновенную и мощную негативную реакцию влиятельной либеральной интеллигенции и отторжение со стороны значительной части городского среднего класса советских мегаполисов — Москвы и Ленинграда. Масла в огонь подлила мощная медийная кампания против «реакционного мелкобуржуазного национализма» (советский новояз) и угрозы «русского фашизма» (терминология западных СМИ). Ее результатом стала эпидемия страха, поразившего еврейское население Советского Союза. Часть евреев старалась как можно скорее покинуть СССР из опасения перед предстоящими погромами. Этот ужас в художественной форме сублимирован пьесой братьев Аркадия и Бориса Стругацких «Жиды города Питера».
Хотя на самом деле подобной угрозы никогда не существовало, это не отменяет подлинности, экзистенциальной прочувствованности еврейских страхов. Погромы ожидалисьто в тысячелетнюю годовщину крещения Руси, то к какой-то другой дате, то вообще без оной316. Ничего лучше нельзя было придумать для компрометации русского национализма и мобилизации против него влиятельных интеллигентских групп, определявших общественное мнение.
316 Одному из авторов книги доподлинно известно, что в 1990 г. режиссер одного из наиболее популярных московских театров, еврей по национальности, искал контакты с лидерами «Памяти», дабы предотвратить якобы готовившиеся ею еврейские погромы.
Рафинированные националисты, чуравшиеся грубоватых и истеричных хлопцев из «Памяти», одетых в армейские сапоги, косоворотки и гимнастерки, всячески открещивались от нее. Но «Память» была естественным и закономерным порождением русского национализма 70—80-х годов XX в. с его захваченностью поисками «тайновластия» и чуть ли не космического размаха борьбой с «сионистами и масонами». Да, дитя явно не радовало глаз, но разве могло оно быть иным? Перефразируя Соллертинского, из уродливого сперматозоида вряд ли мог получиться красивый ребенок. Сетования националистических интеллектуалов на бессознательно или сознательно провокационный характер деятельности лидеров «Памяти», которых они вполне в кон-спирологическом духе обвиняли в подчиненности сионо-масонству, совершенно беспочвенны: те светили отраженным светом истеблиш-ментарного национализма.
