правда, еще не начал, но только потому, что поблизости я оборвал и слопал все бомбы, а до тех, что подальше, легче дотянуться руками, чем ртом.
Заходящее солнце окрасило облака в цвет крови. Красные копья пронзили синеву неба.
СЛОВО
Старушку укачивали волны. Они приподняли ее на пенных гребнях, и на миг она увидела берег, желтый песок и сосны. В детстве старушка три года прожила у моря. Волна опять швырнула ее вниз, мимо с ревом катилась вода. Тошнота подступала к горлу.
Сухие губы шевелились, стараясь выговорить слово, одно-единственное слово.
В бреду она то и дело твердила это слово.
А сын, недвижный, как смерть, сидел за окном.
С детских лет его нещадно пороли, и злоба пустила в нем глубокие корни. Когда-то он придумывал тысячи способов, как разделаться с матерью. Шли годы, сын отправился в школу.
Отличник. Ох, светлая голова!
Плуг его ждал после шестого класса. Разговор был короткий.
— Хочу в Ригу! — сказал он.
— Не дури! — отрубила мать. — Кто дома будет работать?
Мать была крепкая баба, настоящая хуторянка, безжалостная, властная. Сын был мягкий, покорный. Но где-то внутри засели упрямство и злоба, мать старалась вытравить их с помощью розог.
Она порола сына до тех пор, пока у него не выросла щетина бороды.
Он замкнулся в себе, как улитка. Пахал землю, дрался до крови на гуляньях, пил водку — словом, стал таким же хозяином, как и все. Даже женился, и, поглядеть со стороны, жизнь его текла размеренно, благополучно.
— И вот уж верно сказано в Библии! — говорила нередко мать. — «Кто любит своего сына, тот пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешаться им».
Сын тоже почитывал Библию. Он отыскал там эти слова. Ветхий завет, книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, глава тридцатая. Специально о детях.
Днем, когда дел было по горло, еще куда ни шло.
А по ночам он томился от бессонницы. Бесчисленные побои, полученные в детстве, накопили в душе столько обид, что забыть о них можно было бы, только покинув материнский дом. Отца не было. Отец погиб еще в первую мировую. Жена похрапывала рядом. Он был один на один с темнотой и невеселыми мыслями. Может, мне суждено что-то лучшее, чем плуг и борозда? У человека только одна жизнь.
Но все бросить, уйти не хватало, смелости.
По утрам он кидал на мать недобрые взгляды. Старуха, стоя у плиты, вдруг оборачивалась. За столом сидел сын, глядел на нее хмуро, строго, точно вилами в спину колол.
Еще с детства от этой самой лямки саднило. А теперь и вовсе стало невмоготу.
В войну умерла жена. Гнетущую обстановку в доме могли бы скрасить дети, но детей не было. Мать с сыном стали друг друга побаиваться.
В тот день, когда матери сделалось плохо, все в бригаде стоговали сено в поречье. Сын остался дома.
Заходящее солнце окрасило облака в цвет крови.
Красные копья пронзили синеву неба.
Наконец старушке удалось осилить сухие губы. Слово слетело с них, точно лист с отсохшей ветки вяза:
— Сыночек!
Сын сидел за окном хмурый и тихий, как смерть.
Жить ей оставалось несколько минут. Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы подняться, войти в комнату, склониться над изголовьем, приложиться губами к горячему лбу, разглядеть в ее глазах последние признаки любви и жизни.
Но он не двинулся с места, пока все не было кончено.
Только тогда сын подошел к окну, привстал на цыпочки и заглянул внутрь.
В комнате стоял полумрак, рассмотреть что-либо было трудно.
Он весь потянулся вверх, чтобы лучше разглядеть свершившееся. Великую месть. Вверх потянулись щиколотки, икры, колени, бедра. Мускулы напряглись, в лицо бросилась кровь. И сердце рвалось вверх, еще быстрее разгоняя кровь. Даже волосы на голове, казалось, встали дыбом, все налившись ужасом. Во рту шевельнулся язык, и с губ сорвалось то единственное слово:
— Мама!
В постели смеялась покойница.
БЕСКОНЕЧНЫЙ ЭТЮД
1
Никогда ее раньше не видел.
Девочка смотрит в окно.
Пепельно-серые волосы спадают волной на покатые плечи. Белая блузка, тонкая талия перетянута черным кожаным ремнем. Юбка цвета тусклого серебра, а стройные ноги в коричневых тонких чулках.
Она стоит, повернувшись спиной к Белому залу.
Тридцать участников драматической студии оживленно обмениваются новостями, рассказывают анекдоты, поют, декламируют, прыгают через стулья. Дежурные пытаются навести в зале порядок. До начала занятий остается пять минут.
Ко мне подходит Карил. Ему семьдесят пять, борода и волосы седые. Он пенсионер, в прошлом фотограф, слегка заикается, всегда такой улыбчивый, дома развлекается игрой на скрипке. И ухаживает за своей хворой женой, которая моложе его на двадцать шесть лет.
— Что за прелестное создание там у окна? — спрашивает он с нескрываемым восхищением.
— Наверное, новенькая, — отвечаю.
— Недурна! Вон еще двое ребят из последнего набора. Сегодня режиссер устроит им проверку. — Это к нам присоединился Улдис Вирсниек, худой, подвижный юноша, волосы коротко острижены и топорщатся, под глазами круги, губы будто по лекалу вычерчены. Сочным баритоном он принимается рассказывать последний анекдот. Улдис работает истопником на заводе, владеет французским и немецким, в папке у него всегда какая-нибудь иностранная книга или газета.
Появляется режиссер.
Новенькая садится во втором ряду. Не долго думая, я подсаживаюсь к ней.
Лицо бледное, рот большой и чувственный. Смотрит на меня из-под длинных серых ресниц. Зрачки янтарного цвета. Потом переводит
