Не знаю, как во времена Афанасия Никитина, но у нас о ту пору в нашей Русской земле доллары не водились. А те, у кого они водились, давно уже сидели по тюрьмам за спекуляцию валютой. Но у меня доллары были, немного, конечно. Я язык знаю. Не греческий, но латинский, то есть итальянский. И работала с первыми любопытными Буратино, которые в конце восьмидесятых как раз начали совать к нам нос, наивно полагая, что за этой тяжелой дверцей, именно здесь волшебную страну и обнаружат. И на переговорах о создании совместных советско-итальянских взаимовыгодных предприятий с разрешением всех споров в Женеве эти доллары честно заработала. Держала их на тот случай – а вдруг откроется у нас магазин со свободной продажей достойных товаров на доллары или вдруг попаду я за границу? И была у меня мечта купить шубку. И вот вам, пожалуйста, привел Господь. Приглашение в международный круиз, то есть за границу, и даже не в одну, а в целых две.
Подхватилась я, долго не думая, подставила табуретку, чтобы дотянуться до антресоли, стащила вниз две дорожные сумки, вытряхнула, что в них было, сложила свое, на будни и на дискотеку, – и прямиком на Киевский вокзал. Поездом в Одессу – меньше суток. Встретили меня одесситы тепло, расцеловались, пропустили на посошок – и за плечико уже в зону досмотра подталкивают. Нервозность на таможне, сознаюсь, проявила, но внутреннюю. Одну стодолларовую бумажку, из тех, что сверх положенного разрешенного, в крохотную узкую полосочку сложила, как шпаргалку (слышала, что турки любые доллары охотно берут, и мятые, и грязные), и в маленький карманчик в джинсах утопила. Но внешне проявляю полную безмятежность. Молнии на сумках сама расстегиваю, демонстрирую полную лояльность.
И вот я уже на палубе, вот мы уже и плывем. Волны большие, но и теплоход большой. В барах коктейли разноцветные с соломинкой, с включением «Шартреза» и «Кампари», в кинозале «Дикую орхидею» демонстрируют. Пахнет заграницей, ух, как пахнет. Утром в шезлонгах на верхней палубе загораем. Вечером на нижней в сауне шлаки гоняем. В сауне же я и подружками обзавелась. Договорились мы в Турции поодиночке не ходить. Было нам такое предупреждение – лучше ходить группками, особенно женщинам. И мы уже примерно знаем, кто что нацелил в Стамбуле прикупить, а что в Пирее, в Греции, значит.
Русские берега «уже за шеломяном еси», входит наше судно на закате в Дарданеллов пролив. А за ужином в ресторан входит тем временем администратор-распорядитель, и такое от него объявление, что в Стамбул прибываем завтра после завтрака и чтобы сдавали по десять долларов на экскурсию по городу те, кто хотят посетить знаменитый храм Айя-Софию и в музее усекновенную главу Иоанна Крестителя узреть. «Ишь ты... – про себя отмечаю, – чего захотели. Да за десять долларов в Стамбуле ковер можно купить». И по выражению лиц моих соседок за столиком понимаю, что они точно такого же мнения. Да, на экскурсию очень мало людей деньги сдало, и распорядитель даже рассердился и что-то вскользь сказал про культуру нации, но на него никто особого внимания не обратил.
Утром входим мы в бухту Золотой Рог по расписанию. Якорь бросили. Смотрим пока сверху на Турцию. Разрешения сходить на берег еще нет, таможенный досмотр заканчивается. Внизу чернявые мальчишки вьются. Хозяева магазинчиков специально их в порт к пароходам отсылают, чтобы те приводили потенциальных покупателей, за это им процент. Спустились мы наконец по трапу за границу. Выражение лица у меня – открытое, доступное. Даю всем в окрест понять, что наша нация ко всему благожелательная. И вдруг меня кто-то окликает мужским голосом: «Наташа!» Оглядываюсь, никого нет. Дальше путь держу. Опять: «Наташа, Наташа...» Ну, точно, меня кто-то зовет. Остановилась, жду. Мальчишки тотчас саранчой налетели, за рукав тянут: «Мадам, люстра, посуда...» Подружки меня отбили, одна, которая не первый раз в Турции, объяснила: «Да они Наташей всех русских девушек кличут». Тесными проулками вперед пробираемся, стараемся по сторонам все толково оглядеть. Ощущение – что внутри огромного муравейника. И город их Стамбул – чисто наш Черкизовский рынок в пору расцвета. Тут тебе ряды – и открытые, и закрытые. Гомон. Зазывание. Запах рыбный из порта. И все стараются тебя коснуться. Мужчин на улицах много, чай пьют, кофе, женщин почти совсем нет. И взгляды такие оценивающие. «Ох, и несладко было, – подумалось, – первой нашей эмиграции в такой рынок с трапа спускаться».
Весь день мы по этому рынку кружили. Ноги сбили. Во многих лавочках побывали – и масла ароматные в стеклянных кубах разглядывали, и кальяны, и украшения золотые и серебряные, и туфли с загнутыми носами. Одно слово, Восток. За границей, конечно, хорошо, интересно. Но к вечеру к своему борту торопишься – на палубу скорее подняться.
В порту Пирей мечта моя была осуществлена: куплена шубка, цвета мокрого антрацита, и даже не из хвостиков норки, а из каких-то более ценных ее частей, вроде лобиков, да еще с таким блеском, как будто смазано густо вазелином. А мне еще нет сорока. Вот теперь можно с уверенностью сказать, что жизнь удалась и что на всю эту оставшуюся жизнь я одета. С палубы своего теплохода – не припомню, как он назывался, то ли «Тарас Шевченко», то ли «Максим Горький», – взираю на греческие берега с особым чувством, но уже, затаенно, мыслями в Москве. Многие ли в Москве на станциях метро, на переходах в таких шубках ходят, не думаю. Хороша шубка, чуть коротковата, но ничего, под брюки в самый раз.
Вечером заперлась в своей каюте, достала шубейку. Ищу, во что поглядеться. На внутренней створке платяного шкафа – круглое зеркало, но очень уж маленькое, только губы накрасить, да если еще и привстать на стуле. Пододвигаю что-то вроде табурета и смотрю на себя в зеркало. Удовольствуюсь своим видом вполне, вешаю аккуратно на плечики обновку и ложусь в койку. В иллюминатор – черные волны гекзаметром. Настроение самое поэтическое. Лежу, переживаю свою неотразимость. Нет, надо еще раз на себя взглянуть – уж так ли хорошо? Встаю, зажигаю свет, придвигаю табурет – видно, правда, чуть ниже линии плеч, но все равно понимаю, что хорошо, что не ошиблась. Теперь спокойно можно и на боковую. Выключаю свет, укладываюсь в узкую койку.
«Да... и море, и Гомер – все движется любовью». Движется в Москву, скорей бы. Послезавтра будем в Одессе, ночь в поезде – и вот я уже на улице Горького, в самом центре, захожу через массивные двери в кафе-мороженое «Север», вполне возможно, и в сам Интурист, выпить в баре чашечку кофе. Есть и ресторан дома ВТО, но не все же сразу, еще и зима должна прийти. Ничего, все сложится самым наилучшим образом. Пожалуй, стоит на себя взглянуть в последний разок. Я – в шубке из лобиков норки. А ведь не так давно носила тяжелую цигейковую шубу, а были зимы, когда только в пальто ходила, – правда, пальто с зимним воротником. Да, я молодец. Заработала переводами, доллары сберегла. И купила вот эту, черную, блестящую, из лобиков. В самый распоследний раз гляну, и – спать, спать, спать. И не поверите, сколько еще раз после этого я на себя в то иллюминаторное зеркальце смотрелась. До самого рассвета. И что со мной было... никак культурный шок. Я вообще-то к одежде спокойно отношусь. Люблю, конечно, красивое – но чтобы всю ночь на табурете простоять!.. Вот оно, море Стамбульское. Торговое.
В Греции в церковь зашла, один доллар в жертвенную плошку опустила. Не пожалела. А на доллар жвачку можно было в подарок купить или леденцы иностранные. На пятый день закончилось мое хождение. Спускаюсь с поезда на Киевском вокзале в Москве, с трех вагонных ступенек, как с высокого трапа. В правой руке – ковер тяжелой сигарой, в левой, в заграничном ярком пакете, – шубка. В сторону Незнакомки не гляжу, что на ней – только шапочка, а у меня даже не жакет, а полноправная шубка.
А подружки уже о Гундустанском море разговоры ведут – там-де и пляжи, и факиры, и бусы красные коралловые, крупные. Индостанская земля, конечно, далековато, но и до нас туда люди морем ходили, да и бусы коралловые мне тоже идут.
«ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР»
В Балаклаве у отца была подруга на берегу. В то время как по утрам на кухнях, на клеенках, большинство в его возрасте добавляют сливки в кофе, он поперся моряком, чтобы на рассвете, а то и ночью грузить тяжеленные паки с рыбой вручную. Ему было уже за шестьдесят – и его громкое звание генерал-лейтенант авиации, и последнее высокое назначение – командир 64-го истребительного авиационного корпуса в Корее (а он был летающим командиром, то есть лично участвовал в воздушных боях), где он прослужил более других, три года, в прошлом. Закончилось и отбывание на кафедре Военно-воздушной академии имени Гагарина, начальником командного факультета, в подмосковном гарнизоне Монино. Короткое слово – запас. И тут он ощутил, что его хотят откатить в дальний угол ангара.
С детства приучивший себя карабкаться по высоченным ступенькам своей мечты, он вырезал очередную ступеньку из кружев девятого вала Айвазовского. Альбом с репродукциями картин знаменитого мариниста лежал у него на столе на почетном месте. Он возмечтал попасть на китобойную флотилию «Слава». Еще пятьдесят лет тому назад не было ничего ужасного в том, чтобы бить китов по голове баграми, тянуть крючьями и разделывать их огромные туши на палубах, чем и занималась славная Тихоокеанская флотилия. Глубже осознать и закрепить образ китобоя помог ему и Театр оперетты, а именно спектакль И. Дунаевского «Белая акация». Раскачиваясь из стороны в сторону, имитируя неустойчивую походку при качке на палубе, в белых клешах, появлялись на сцене попеременно то команда, то капитан. В финале девушки в светлых платьицах в горошек махали маленькими сумочками отплывающему белому картонному носу корабля, разумеется, с одесского причала.
