Через определенный промежуток времени, когда бушующий гневом гейзер отца снижал свою активность, а все, что находилось из мебели в наших комнатах и коридоре, уже давно было переставлено по третьему разу, она распахивала дверь в комнату отца, обескураживая его безукоризненной британской фразой: «Дорогой, помоги мне передвинуть пианино».
«Тьфу!» – плевался генерал и, скинув на ближайший стул китель, двигал послушный инструмент на колесиках в противоположный угол комнаты.
Когда мы были маленькими, маме помогала домработница; когда мы подросли, уже нас использовали как рабочую силу. Мама заходила с одного края серванта, мы с другого, и по команде: «Раз, два, потихоньку на меня, увидите, как сразу станет светло и просторно» – двигали дребезжащий посудой сервант на этот раз, допустим, к окну. Во всяком случае, наша мебель никогда не застаивалась.
Все свое детство я провела в убежденности, что роль жены в том и состоит, чтобы призвать все наличествующие силы к перестановке мебели. И уже начиная с четвертого класса, отходя ко сну в девять часов вечера, не без легкого сопротивления доводя отход до девяти тридцати, воспроизводила в мечтах свою семейную идиллию, раздавая роли и ремарки по заведенному трафарету.
«Ну, давай (мужу), давай двигай на меня еще чуть-чуть. Увидишь, как выйдет славно».
В подобных грезах мой муж, всегда почему-то в свитере с белыми оленями, с широкой улыбкой на открытом лице, выпив предварительно стакан крепкого чая с лимоном и двумя кусочками рафинада, чтобы были силы, охотно двигал на меня тумбочки, кровати, зеркала и прочие деревянные конструкции. И, блаженно засыпая, я повторяла про себя: «Нет, все-таки у меня будет хороший муж».
Когда все находились дома, мама обычно ходила за нами, отец – за мамой, нас тянуло к отцу. Когда кто-нибудь был в отъезде, тем же круговоротом ходили письма в нашей семье.
* * *
Отец писал маме: «Подготовь мундир, не забудь забрать брюки из военного ателье».
* * *
Я писала родителям: «Дарагие мамочка и папочка. У нас все хорошо. Свинка у меня прошла. Я гуляю. На огороде вырос громадный лук».
* * *
Мама забрасывала меня обширными руководствами и законодательными актами, даже если мы находились с ней в одном пространстве. Она первая открыла мне глаза на моего мужа, главным образом на тот факт, что он мне абсолютно не подходит. Но не только муж. Бог бы с ним, но мне совершенно не подходят та материя, которую я покупаю, цвет и фасоны, которые я выбираю, а это уже гораздо серьезнее. Руководства по тому, как правильно одеваться, мама заносила в школьные тетради – не важно, в клетку или в линейку. Записи снабжались сериями вырезанных из журналов «Огонек» или «Работница» образцов для подражания. Каждая тетрадка имела громкое название, допустим: «ДОБРЫЕ СОВЕТЫ ОТ КУТЮРЬЕ».
– Брючный костюм с шелковой кофточкой, пиджачок с юбкой за колено, благородного цвета, без блузки или же с шелковой светлой кофточкой – всегда элегантно, красиво, по возрасту молодит.
– В брюках и красивой тонкой трикотажной кофточке (летучая мышь) не ошибешься, всегда к месту.
– Новая ткань – несминаемая, красивого чистого цвета с добавкой синтетической нити: акрила, вискозы.
– Старая ткань – шерсть, сукно, твид. Из них перешивают костюмы, пиджаки. Старое сукно всегда запыленное. К нему все липнет. Будьте внимательны, строго следите, какая ткань. Пусть вам не вешают лапшу на уши.
– Все вещи цветастые и гороховые вульгарны.
– Не носите черный, он сразу подчеркивает возраст. От него тянет могилой.
– Мужчина смотрит на женщину с восхищением, сожалением... грустью.
– Нелепо и смешно в сорок лет одеваться, как девочка в восемнадцать. Надо быть совершенно глупой или дурой, чтобы в сорок лет натянуть на себя юбку выше колен или шорты и ходить так по улице или в офисе.
* * *
Моя дочь Анечка писала бабушке из пионерского лагеря: «Дорогая бабушка, дно здесь не опасное, колючей проволоки на дне озера нет. Пришлите мне зефир, пряники, косхалву, тянучки, конфеты „Мишка на севере“, леденцы, мармелад, батончики, шоколад, пастилу, „Коровку“, „Белочку“, „А ну-ка отними“, овсяное печенье, апельсины, яблоки, подушечки, бублики, сухари...»
* * *
И наконец, смею думать, что мой любимый Алешенька адресовал свои впечатления о жизни животных мне. В них чувствуются серьезный подход и обстоятельность мужского мышления.
«Собака охраняет дом, кур, лошадь, сарай и самого человека.
У медведя летом и осенью повышается жирность, благодаря тому что он много ест, а потом засыпает с помощью этой жирности.
Большой коричневый заяц – хороший семьянин. Заяц и зайчиха приносят своим детям еду – кору.
Пампасовому гривастому волку длинные ноги нужны не для охоты на грызунов, а главным образом для того, чтобы видеть поверх высокой травы.
Свиньи часто живут в грязи, у них есть семья. У свиньи много грудей, это домашнее животное.
Такса коричневая, рыжая, быстро перебирает лапками».
* * *
Конечно, больше всех и сильнее всего мама любила Алешу, уже своего правнука. «Ну, постой, постой, Алешенька, – ему в дверях, – дай я на тебя посмотрю».
Как-то заезжаю к ним в мае. И что вижу – на полу открытые коробки с новогодними игрушками. В центре комнаты на ковре – метровая синтетическая елка, и Алеша на ее макушку уже звезду тянет. Я даже опешила.
– Вы что? У вас что, Новый год в мае? – с угрозой в голосе: непорядок.
– Оставь нас! – мама мне. Ему: – Алешенька, наряжай, наряжай. – Опять мне: – Алешенька елку захотел. А ты пойди, пойди на кухню... кофе попей.
То есть меня побыстрее сплавить, чтобы я не разводила тут особые строгости. Пошла я на кухню, кофе попила. Не стала маме перечить. В какой-то редкий раз, уже к концу ее жизни, не стала перечить.
Милая моя мамочка, сколько бы я для тебя сегодня елок нарядила в любое время года, чтобы только посидеть с тобой рядом...
Лежала как-то ночью без сна, про своих думала. Что же это такое? Маминых родителей немцы расстреляли, когда им было немногим за сорок. Папин отец, мой дедушка, умер в нищете, страдал ногами. Денег на лекарства не было. Сам отец упал, чертыхаясь, в коридоре. Мама умерла от инсульта. Сестра ушла не крещенная.
Разозлилась я. Нет, думаю, я вас всех устрою! Дедушку Василия, что из Тифлиса, одела во все чистое, подарила ему виноградник – все в мыслях, конечно, – посадила на крыльце на солнышко, дала в руки трубку, табак курить ароматный, с вишневой косточкой.
Мамину родню – старокрымских – освободили у меня партизаны. Ворвались партизаны во двор симферопольской тюрьмы и всех немцев на мотоциклетках постреляли. Распахнулись ворота тюрьмы, и выходят из ворот бабушка и дедушка. Бледные. На ногах плохо стоят, ослабли, но улыбаются. Друг за дружку держатся.
Отца устроила в Зал Славы, наподобие канадского хоккейного. Сначала – в президиум под знамена тамадой, потом пустила его между рядов ходить, дегустировать «Киндзмараули» номер пять.
Мамочка брови выщипывает – сколько-то волосков у себя, сколько-то на своей чернобурке. Напевает «Голубку», в Большой театр собирается.
Так у меня славно все получилось, все довольные. Только сестру свою нигде не вижу. Но чувствую, что надо брать посох, котомку дорожную, клубок – пред собой, и идти вызволять сестру. Так оставлять не годится. Но пока еще не пошла...
SUR MER
ДАРЬЯ СТАМБУЛЬСКАЯ
В свое время тверской купец Афанасий Никитин ходил за три моря в Индию, и хождение его продолжалось более четырех лет.
«Записал я здесь про свое грешное хождение за три моря: первое море – Дербентское, дарья Хвалисская, второе море – Индийское, дарья Гундустанская, третье море – Черное, дарья Стамбульская».
На обратном пути: «Божией милостью дошел я до третьего моря – Черного, что по-персидски дарья Стамбульская. С попутным ветром шли морем десять дней...
Море перешли, да занесло нас к Балаклаве, и оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы там пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу».
Кафу, то есть Феодосию, откуда Афанасий пошел на север, но, не дойдя до Смоленска, умер, отдав записки купцам, а через них они попали к дьяку великого князя.
Феодосия – морской торговый порт. В ясную погоду с его маяка, говорят, Турция видна.
И привел Господь мне, грешной, в конце восьмидесятых плыть в страны – турецкую и греческую – дарьей Стамбульской, но не из Феодосии, а из Одессы.
Сижу я в граде Москве, улыбаюсь, по бульварам гуляю, в Третьяковскую галерею захожу, но не просто так – перенимаю выражение лица у Незнакомки Крамского, чтобы именно так мне на мужчин глядеть. Как-то в обед, только холодильник распахнула, чтобы заглянуть в него, что я там могу обнаружить, звонок телефонный, по интенсивности узнаю междугородний. Подружка из Одессы, прямо захлебывается: «Наталья, чтоб мне так жить, круиз в полцены, льготный, для своих: Одесса – Стамбул – Пирей. Пять дней, все включено. Срочно выезжай!» И уже послезавтра после обеда отходит их какой-то то ли двухведерный, то ли трехпалубный главный пароход. И стоил тот круиз, как сейчас помню, сто десять долларов.
