что его оздоровит и оживит родная сторона.
Через стадиончик со статуей безрукого футболиста мы прошли на всполье. Здесь в полосатых халатах и тюбетейках, с винтовками наперевес бегали узбеки-новобранцы. Видимо, они не могли привыкнуть к военной форме или просто ее не хватило, но так в своих халатах они и учились воевать в нашем лесном, наверное тоскливом для них краю.
— Эх, через четыре денечка и я так потопаю, — с грустноватой удалью сказал Андрюха и крикнул новобранцам: — Салям алейкум!
— Алейкум, алейкум, — загалдели те, радостным взглядом провожая Андрюху.
Потолкавшись с час на устланном человеческими телами вокзале, мы поняли, что до прихода вечернего рабочего поезда никуда нам не уехать, что один из четырех Андрюхиных дней так и пропадет в бесполезной суете.
Настырно совавшиеся, горбатые от мешков женщины и подростки, полные желания как можно быстрее сесть в какой-то свой поезд и ехать, в конце концов понимали наивность затеи и опускались на пол. В зале становилось все теснее.
Дедушка присел на сумку с инструментом, откуда-то достал томик Даля, Казака Луганского, с «Похождениями Виольдамура». Он всегда читал. А теперь предстояло сидеть до самого вечера.
Наступало оживление только тогда, когда в кассовой амбразуре раздавался суливший какую-то надежду деловитый щелчок. Но это открывалось окошко для шагающего через тела военного. Мы же были досужие, не идущие в счет люди.
На перрон никого не пускали. Через вокзальное окошко были видны исхлестанные в щепу вагоны, попавшие под бомбежку, счастливо сохранившиеся полувагоны с ничем не прикрытыми станками. Прямо у этих станков сидели закопченные люди. Видимо, с тех, эвакуировавшихся, заводов. Им уже пригляделись вокзалы и города. И наш ничем не выделяющийся среди других город пригляделся.
Подкатывали запыленные поезда с забинтованными ранеными, которых выгружали решительные санитарки и сандружинницы. Были и поезда с танками в брезентовых попонах, с зачехленными пушками. Эти шли на запад.
В пассажирские поезда пускали людей по строгим бумагам. У нас не было никаких бумаг. Нам полагалось ждать свой медлительный рабочий поезд.
Однако Андрюха сидеть не хотел и ждать не хотел. Он потолкался около дверей, сунулся на перрон, но его не пустили. Он не смутился. Отошел к бачку с водой и, поставив меня перед собой, велел изображать непринужденность. Будто я стою и стою. Просто так. Сам же он, поглядывая по сторонам, начал отламывать от цепи изжученную алюминиевую кружку. Тоже польстился на что.
— Зачем тебе такая? — хотел я разговорить его.
— Стой, тебе говорят, — злым голосом приказал Андрюха.
Я вспотел от напряжения. Мне казалось, что сонный милиционер сквозь меня видит, как Андрюха отламывает кружку, а сухорукий мужик с нервным лицом сутяжника вот-вот подойдет напиться и закричит:
— Держите! Они кружку хочут увести. Они…
К чему Андрюхе эта проклятая кружка? Хорошо, что не видит дедушка. Он бы сказал, что это чистое безобразие, кружка общественная. А как будут пить другие? Андрюху тоже, видимо, царапнуло такое сомнение, и он оправдал себя:
— Совсем плоха посудинка. Так-то они другую никогда не привесят.
Спрятав кружку в карман, Андрюха потащил нас через черные от угля и шлака дворы, через ржавые железнодорожные пути с теплушками, в которых жили люди. Неожиданно мы оказались на деревянном просторном перроне, к которому только что подошел пассажирский поезд.
Андрюха отдал нам свою котомку, приказал пролезть под вагонами и ждать его на другой стороне поезда. Он откроет дверь, и мы поедем.
Сам он сунул в карман свою кепку, налил в кружку кипятку и, обжигаясь, покрикивая на ходу: «Эй, расступись, эй, сидора, ошпарю» — бросился к вагону.
И люди расступались и пропускали его. Даже щеголеватая проводница повиновалась нахальному окрику Андрюхи и посторонилась, освобождая ступеньку на подножке.
— Приходи чаек пить, дорогуша! — крикнул ей Андрюха. Видно, решила деваха, что из ее вагона этот балагур с кипятком.
«Ну и Андрюха! Что тебе артист!» — думал я с восторженным замиранием. Прошел ведь в вагон.
Мы стояли с дедушкой у глухой зеленой стены эшелона, побаивались часового, замершего на площадке товарняка, и ждали, когда Андрюха откроет дверь.
— Не положено ведь в таком-то поезде, уехали бы к вечерку, — запоздало уговаривал меня дедушка.
Я успокаивал его, доказывал, что Андрюхе надо ехать через три дня обратно, нельзя терять время.
Каким решительным и смекалистым стал он у нас! Такой и на фронте не растеряется. А ведь еще два года назад, когда приехал он в первый раз в город, всего боялся. В нашем Коробове застращали Андрюху жуликами, которые разрезают котомки, молниеносно вытаскивают из-за пазухи узелки с деньгами, очищают карманы, и он почти в каждом горожанине видел грабителя.
По нашим соображениям, поезд вот-вот должен был тронуться, потому что уже брякнул колокол. А может, и другому поезду давал он знак. Вернее всего, нашему. Однако дверь все не открывалась.
«Вдруг Андрюху арестовали там? — подумал я. — Где мы будем его искать? Не придется тогда нам ехать в деревню».
Дедушка любил, чтобы все было сделано по доброму порядку и согласию, поэтому отговаривал меня ехать в этом поезде.
— Напрасная затея.
— Но ведь Андрюха сказал.
Вдруг у одного из вагонов приотворилась дверь, и Андрюха замахал нам руками. Вот мы около подножки. Дедушка тяжело дышит, хватаясь за грудь, а я с торопливой радостью сую Андрюхе его котомку, дедушкину сумку с инструментами. Нам бы только дедушку в тамбуре устроить, а сами мы на буферах или на подножке. Нам такое нипочем.
— Иди, дедушка, сюда иди, — зашептал я, но в это время дверь распахнулась, и я увидел перед собой крепкие ноги щеголеватой проводницы, обутые в ловкие кирзовые сапожки.
— А ну, кыш, — с привычной небрежностью сказала она и оттолкнула меня от подножки.
Я упал.
Чего-чего, а такого я не ожидал. Ослепленный обидой, я вскочил и вновь бросился к вагону, но проводница снова оттолкнула меня.
— Как вам не стыдно! Ведь вы женщина. Зачем такая жестокость? — задыхаясь, уговаривал проводницу дедушка. — Мы уйдем, уйдем. Скажите разумным словом, а не так. Мы уйдем. Пойдем, Паша, пойдем.
Но я вскарабкался на ступеньку. Обливаясь слезами, намертво обвил поручень руками. Я не хотел быть слабым ребенком, я постою за себя, я назло не отцеплюсь от поручня, если даже меня будут бить по голове.
Проводницу, видимо, это забавляло. Она делала все неторопливо, расчетливо. Выждала момент и подопнула галошу. Галоша с моей ноги упала под вагон. Не поедешь же в носках. Галоши у меня вместо ботинок. Дурак! Надо было подвязать их. Пришлось спрыгнуть вниз.
— Ну, полезешь еще? — сплевывая подсолнечную шелуху, надменно кинула проводница. — То-то.
Такую не
