проймешь слезными просьбами. Ее не задевал ни укоризненный дедушкин взгляд, ни мой плач.
— Пойдем, пойдем, Паша. Не надо, — уговаривал меня дед, но я уже ничего не видел, кроме обидчицы, и опять бросился на подножку.
Проводница подставила под мои кулаки захлопнутую дверь. Я забарабанил кулаками в глухое железо, постепенно понимая, что все это напрасно. Тем более что прямо к вагону шел военный командир. Он нас отгонит от поезда или даже арестует. Я слез на землю. Дедушка гладил меня по вихрам.
— Ведь я тебе говорил. Вот видишь. Уж лучше вечером уедем. Пойдем, Паша, пойдем.
Размазывая злые слезы, я упирался и не хотел уходить, пусть даже меня арестует этот военный командир.
В командире было что-то знакомое. Горбоносое худое лицо. Сергей Антоныч! Я скрылся за дедушку. Надо быстрей юркнуть под вагон и спрятаться. Он не арестует, но он сделает хуже. Он расскажет о том, что я не ходил в школу и, наверное, меня оставили на второй год. Но я не ушел.
— Павел! Беглец. Куда это ты? — положив мне на плечо руку, спросил Сергей Антонович. В фуражке, военной форме он совсем не походил на прежнего плешивого мешковатого раненого костыльника. Бравый, подтянутый, командир как командир. Вот что делает с человеком одежда.
Дедушка что-то стал объяснять Сергею Антоновичу про Андрюху, про печь для Ефросиньи. Не знаю, понял ли что Сергей Антонович, только он вскочил на подножку, вынул из кобуры пистолет и, приспособив дуло к замочной скважине, повернул. Дверь открылась.
Та же щеголеватая проводница с тем же злым выражением на красивом тонкобровом лице смотрела на нас.
— Еще хочешь, да? — с готовностью спросила она.
— Нет, это я открыл, — сказал Сергей Антонович, поднимаясь в тамбур. — Что же это ты, подруженька, молодая, красивая, кровь с молоком, а такая сердитая?
Проводница с презрением лузгнула семечко, скорлупка пристала к пухлой губе. Эту деваху нелегко было сбить с привычного тона.
— По законам военного времени обязана не пускать. Что я не так сделала?
— Не пускать? Это одно. А грубо толкать позволило тоже военное время? — спросил Сергей Антонович.
— А если слова не понимают? Много их шляется. Всех не посадишь. А вы, спрашивается, как вагон открыли? Ну-ка, товарищ капитан! — вновь набравшись строгости, выкрикнула проводница.
Сергей Антонович вынул какую-то бумагу.
— Проходите, — разрешила ему проводница.
— А они со мной проедут километров сорок, — сказал он.
— А их я не пущу. По закону военного времени… — с деревянным упорством стояла на своем проводница.
— Правильно, правильно, товарищ капитан, — вдруг из забитого людьми прохода послышался голос Андрюхи. — Вон старичок еле дышит, а пацан весь уревелся.
— А ты тут, чаек-кипяток? Вот я еще разберусь. Вроде не пацан, а ты дверь-то открыл. Вот позову начальника поезда, трибунал по тебе заплачет.
— Вот испугался. Да я, может, через три дня военный, — откликнулся весело Андрюха.
Не обращая внимания на проводницу, Сергей Антонович и Андрюха помогли забраться в тамбур дедушке. Я прыгнул на подножку уже на ходу. Проводница выхватила флажок. Видимо, хотела остановить поезд, но из глубины вагона загудели голоса:
— Эй, не задерживай по пустякам!
— А что, она имеет право. Время военное, — заступился за нее кто-то, но большинство было за то, чтобы быстрее ехать, то есть за нас.
Проводница не пыталась сигналить, а только грозилась, что вот придет начальник поезда и тогда…
— Сорок верст ведь, барышня. Мы бы и билет купили по истинно доброй воле, законно поехали, да человек на солдатскую службу опаздывает, — пытался объяснить ей дедушка.
— Ничего, — успокоил его Сергей Антонович, — сделает она одно доброе дело, десять злых снимется.
— Хорошо. Больно хорошо, когда болтология развитая, — обиделась проводница. — Мне же отвечать, а не кому-нибудь.
Проталкиваясь после этого мимо нас, грозная проводница не была уже такой грозной, и даже какую-то виноватость заметил я в ее лице. И у меня злость, заклинившая горло, стала пропадать. Может быть, и доедем мы. Да точно доедем!
Сергей Антонович угостил дедушку целой папиросой, и дедушка вовсе отмяк, все благодарил его.
— Павлика вашего я знаю. Увидел вас с той стороны и подошел, — объяснил Сергей Антонович.
Дедушка любил разговаривать с понимающими людьми о политике, о литераторах российских, об истории. И сейчас, забыв о том, как горько было на вокзале, увлекся беседой с Сергеем Антоновичем о том, «почто мы так безмятежно доверились германцу».
— Ведь уж когда фашист австрияков слопал, Польшу, Чехию, можно было уразуметь, что и на нас полезет. Мы, старики, предчувствовали это. А вы, не обидьтесь на меня, все ж таки наивная молодежь, больше словам верите, чем жизни, поэтому и так сейчас. Под Москвой отбили, а он к Сталинграду вон, к Волге, подходит.
Теперь дедушка говорил вроде спокойно. А прошлой осенью, когда немцы были у Москвы, он не мог найти покоя. То и дело ругался, хотя раньше никогда и никто не слыхал от него таких слов. Он перечислял, сколько раз германец «со злобным коварством надувал нас», и считал, что пакт, заключенный с немцами, был их хитростью, которая шита белыми нитками. Сергей Антонович и соглашался во многом с дедушкой и говорил о том, что мы не могли избежать столкновения с фашизмом, готовились к нему.
— То, что от столкновения с ним не уйти, мы поняли еще в Испании, — обмолвился он, и я стал смотреть на него с немым восторгом. Почему я раньше не знал, что Сергей Антонович сражался в Испании? Как поздно я узнал это!
Азартный постук колес, особенно бойкий и звучный под пустотой мостов, веселил: едем, едем… Я смотрел через чумазое стекло на ржавый березник и думал о том, как хорошо, что есть такие люди, как Сергей Антонович. И не просто добрый человек, а необыкновенный. В Испании воевал. Мне стало совсем хорошо, рассосалась терпкая обида.
На расстанном тихом разъезде мы вылезли, и поезд увез Сергея Антоновича дальше. Может, на фронт. Мы помахали ему. Он шепнул на прощанье, натянув мне на нос кепку, чтоб я не забывал «пифагоровы штаны». Хорошо, что это было понятно мне одному.
Идти пешком, мне думалось, лучше, чем ехать в поезде: ни от кого не зависишь. Но мы зависели. Зависели от того, как станет передвигаться наш дедушка. С его одышкой нам и десяти километров за день не осилить. А надо пройти тридцать.
Дедушка встретил старых знакомцев — подернутые желтым лишайником шумливые тополя близ вокзала.
— Здесь уже чувствуется наша сторона, — сказал он, — отсель я до деревни впробеги несся.
Для дедушки и эти тополя, и казенного цвета вокзалец
