…И вот, ты, в предвкушении столкновения с чем-то тотальным, неизведанным и опасным, чье твердое, и в то же время мягкое металлическое тело, податливо примет на себя твой натиск, и нервы, взвинченные запредельным страхом постараются мгновенно оттолкнуть твою руку, как ошпаренную кипятком от неизбежного. Неизвестности…
Она? или не она?.. Она? или не она?.. Мина?.. Камень?..
«От камня, от камушка — другие ощущения! — нервно думаешь ты. — Нет! Не камень!.. Точно, не камень!»
Колешь еще раз… Стоп! Отбрасываешь щуп, и осторожно, ласково гладишь землю, тянешь почву под себя… раз за разом… нежно-нежно, теняешь ее за травинки, стебли, камушки, пещинки…
Спрашиваешь ее, а она молчит… Задабриваешь ее, просишь: «Отдай мне, милая, ее…», а она молчит.
Колешь еще, но уже с оглядкою назад: «Боже мой, больно тебе наверное…», колешь, но еще более нежно и осторожно… и не находишь преграды… Еще укол… Еще… Ничего нет?! — Это, наверное, корень растения… сорной травы… корневой клубень, догнивающая щепка?!
Рукавом дрожащей руки, стираешь повисшие на бровях, носу капельки пота, чувствуешь их слабосоленую горечь на губах, и на нервных неподьемных локтях продвигаешься вперед, на какие-то двадцать пять-тридцать сантиметров!.. Черепаха может двигаться быстрее! Но если ты, хочешь прожить столько сколько живут черепахи, если ты хочешь двигаться на своих ногах, самостоятельно… лучше быть нерасторопной черепахой, — змеиношеей, морской, каймановой, кожистой, иловой… без разницы! Хоть той, что пела песню, как она на солнышке лежит… Самой медленной черепахой на планете. Нервное состояние утомляет. Но… работа — есть работа! Движение вперед необходимо и неизбежно, как движение солнца, как вращение Земли, как нервные шажочки секундной стрелки часов… Тик-так, тик-так… Тик… так… Самый чуткий часовщик, вам скажет, что самые лучшие часы — есть само время, — они никогда не ломаются и не останавливаются, и всегда точны. И лишь в твое сознании время может стоять, спешить или замедлять бег… Кажется, что твое время спешит… Спешит, потому что ты медлишь…
И вдуг, лежа на земле, чувствуешь едва уловимое, просыпающееся, невесомое колебание, затаившуюся земную дрожь, тончайшее волнение. Что-то вместе с коротким и глухим хлопком… что-то травмирующее нежнейший покров земли. Это почва, земля… с металлическим бряканьем выталкивает из себя инородное тело — металлическую болванку грязного болотного цвета, с черно-рыжим нагаром и остатками пригоревшего пороха вышибного заряда на корпусе. И дымок. И запах сгоревшего пороха…
Она выпрыгивает так стремительно, что глазу едва ли удается ухватить ее короткую взвивающуюся траекторию… От неожиданного ее появления тело содрогнется от испуга, и сожмется, ослабевая в коленях. Где-то под коленями самые слабые и трусливые мышцы, они трясутся и блеют, как новорожденные овечки. А душа, словно оборвавшийся с края крыши снежный сноб рухнет в пятки, делая их ватными. И только после этого, желеобразный страх из колен, словно выпущенная из пистолета пуля врежется в мозг, влипая в область носоглотки цепкой головкой сушеного репейника… Все! Время остановилось. Времени больше нет! Тело парализовало. Оно может неподвижно стоять, лежать, сидеть, и только глаза и веки останутся живыми и легкими… Тупое тело мины, глухое ко всему и железное, словно немая бойцовская собака, охваченная грубым ошейником-крабом и стальным поводком, сдержится в своем свирепом порыве на расстоянии 90–110 сантиметров от своего хозяина — неизведанной земли, пропитанной кровью почвы. Невысоко… Сдерживаемая жестким тросиком, она зависнет на мгновение, присмирев; и приглядевшись к тебе… к тебе… к тебе… и к тебе… Окинув всех кровавым жадным взором, слегка накренит голову, потому как будет еще на привязи и… Бац! Рванет в тебя, с визжащим, жужжащим звуком, летящих роликов… или шариков, который не спутаешь ни с одним другим. Словно сумасшедшая ведьмина метла, высвободившись из ступы, с диким воплем, она вонзиться в тебя, сметая на своем пути все живое… Никто не видел ту смертельную невидимую силу, что будет надламывать стебли высоких трав… и никто, никогда не расскажет… кто привел ее в действие… Никто не увидит, как две с половиной тысячи осколков, готовых роликов или шариков, срезают людей, выкашивая одинокие стебли трав, все вокруг, в радиусе тридцати метров… Тридцать метров — радиус сплошного поражения, а это — шестьдесят метров в диаметре и дальше»…
Сейчас, мина МОН-50 в руках Егора была пустышкой. Когда-то, отделив заднюю, тыльную крышку мины, Егор забрал из нее взрывчатое вещество, заполняющее брюхо «монки», потребовавшееся для некоторых целей одной специальной операции. И вот теперь, она грустно зияла своей утробной пустотой, как потрошеная тушка рыбы. Беззащитная.
Спилив по линии изгиба переднюю часть мины, с впрессованными в нее убойными элементами — осколками, Егор вернул заднюю крышку на прежнее место, запаяв замки-зажимы. Ласково поколдовал с внутренностями, закрепил на прежнее место спиленную переднюю часть, с надписью — «К ПРОТИВНИКУ». Установив её на искусственно задернованный газон, с пожухлой, и местами свежевылупившейся, вследствие тепла травой, Егор вкрутил в запальное гнездо — МУВ-2 (минный универсальный взрыватель), заменив предохранительное кольцо на Р-образную чеку. Через выложенную «бэушным» красным кирпичом тропинку, натянул проволочную растяжку, аккуратно, с осторожной нежностью прикрепил карабин к Р-чеке.
Работа была выполнена. Мина установлена. При обрывании проволоки, из минного взрывателя извлекалась чека, ударником накалывался минный детонатор, что порождая негромкий хлопок, выбрасывал переднюю крышку мины вперед, метра на четыре, на уровне натянутой поперек тропы проволочной растяжки.
Егор был доволен. Правда, весь остаток дня, утомленные утренней опасной работой по поиску фугасов, солдаты несколько раз срывали проволоку, приводя мину в действие. К вечеру, Егор был и сам не рад, что установил ее здесь, но ее наличие, посреди состыкованных квадратов вялого дерна, ему нравилось.
Во избежание последующих подрывов, и привлечение всеобщего внимания к мине, Егор обозначил мину табличкой — «Осторожно, мины». На двух врытых столбах для несуществующей калитки, была вывешена еще одна, такая же, на высоте, не позволяющей беспрепятственно пройти мимо, не задев ее головой.
…Неожиданно вбежавший дежурный, сходу доложил, что подорвался подполковник Винокуров… Восприняв эту информацию, как переданную по телефону из штаба, Егор обмер. Мимолетно, проявив сочувствие к Винокурову, Егор, тут же, мысленно, окрестил его — «лазающим, где попало, долб. ёбом!»; вскочил, натягивая наспех берцы:
— Кто звонил? Где это произошло?
— Да здесь… — неожиданно ответил часовой.
— Твою мать!.. Бис! — послышался со двора писклявый голос Винокурова.
Подполковник запутался в проволочной растяжке и пытался выпутаться. В ногах у него лежала передняя крышка «монки», с надписью — «К ПРОТИВНИКУ».
* * *
— Праздники, праздники, праздники! — неприятно бубнил Егор, по-стариковски.
Эта его дряхлая привычка, как нередко говорил Стеклов, портила в нем человека молодого и активного, превращая в сутулого вредного старика, который после шестидесяти всегда всем недоволен.
— Бу-бу… бу-бу, бу… — дразнил его Стеклов.
Ребята вышли за ворота базы, и Егора в очередной раз жаловался на то, что односельчане нагрузили его заказами из города.
— Привези мне, батюшка, аленький цветочек… — злился Егор. — Праздник у них… Жажда праздника у людей в крови, ее не искоренить даже войной! Как они не могут понять, что этот день не может быть праздничным? Как не могут понять, а?! Ну, по крайней мере, не в этом месте! Здесь-то, 23 февраля — это день депортации чеченцев и ингушей, в далеком 44-ом…
Егора это беспокоило:
— Работаем внимательно! — инструктировал он саперов. — Обязательно, что-нибудь будет… На любой подозрительный предмет — доклад; и работаем с ним как с реальным, ясно?
— Так точно, — ответили саперы.
— Вперед!
— Почему ты думаешь, что «чехи» отыграются на нас? — спросил Стеклов.
— Я даже не думаю. Я знаю! — уверенно произнес Егор. — Суди сам, в истории этого «неблагонадежного» народца это, безусловно, горе, сопровождающееся многочисленными смертями, и в первую очередь, среди стариков и детей… и не только в процессе переселения, но и последующие годы. Что происходит сегодня? Война, которая тоже сопровождается многочисленной гибелью людей… Чеченцы озлоблены.
Стеклов молчал.
— Точно будет… я жопой чувствую! — признался Егор.
Стеклов недоверчиво поглядел на Биса.
— Слушай, Егор, а из-за чего их департировали?
— Да, вроде как за то, что воевали на стороне фашистов… Ну, одна из версий была точно такой!
