— Извечный вопрос приспособляемости и вживаемости в представленные условия…
— Я тебе скажу даже больше, если бы обстоятельства вынудили меня жрать дерьмо — я бы жрал дерьмо окруженный дерьмом…
— У меня прямо слюновыделение началось! — улыбнулся Стеклов.
— Не терзайся! Мы променяли обед на попытку рискнуть своими жизнями, проверить их на неуязвимость.
— Неуязвимость? — переспросил Владимир.
— Да, неуязвимость, — повторил Егор. — Знаешь, много раньше, в детстве, лет в десять, — я был неуязвим. Тогда, я знал это точно. Так же точно, как то, что новый год пахнет мандаринами, а у новеньких сандалий был неповторимый запах кожаной новизны. Что день рождения — это еще не старость, а только рост. Тогда, я точно знал, что когда вырасту, стану именно тем, кем хотел быть всегда — зубным врачом…
— Что, серьезно?!
— Да. Чего ты смеешься? — обиделся Егор.
— Да ну… У тебя бы не получилось!
— Это еще почему?
— Ты же садист!
— Да пошел ты…
— Ну ладно… может быть, если только дергать…
— Кстати. Напрасно ты так думаешь…
— Шучу я! Просто я плохо представляю тебя в докторском халате со шпателем в руках, — сказал Владимир.
— Ну, тогда не щпателем, а ключом, — поправил его Егор.
Стеклов удивленно посмотрел на Биса:
— Что еще за ключ?
— Так, раньше, называли инструмент для выдергивания зубов, — пояснил Бис. — Так ты думаешь, у меня бы не получилось? — сказал Егор. — Думаешь, от того, что я в детстве был как белка в бешеном колесе, летящем с крутого откоса, у меня не могло возникнуть желания стать человеком самой тонкой и творческой профессии?
— А я и не говорил, что ковыряние в чужих гнилых зубах — это самая тонкая творческая профессия!
— Ты так подумал, — сказал Егор, — раз счел меня непригодным. У меня, между прочим, всегда была тяга к тонким и скрупулезным делам… собственно, как и подвижным спортивным играм. Во что тогда играли-то? — Егор задумался. — В «вышибалы»… в «догонялки»… в «войнушку»… во что еще?
— Вроде, все…
— А знаешь, тогда, в детстве, догнать меня, или победить, было невозможно… У меня всегда была хорошая координация, высокая скорость и точная моторика — попасть в меня мячом или… Чем тогда кидались во время игры «в войну»?
— Да всем подряд, — махнул рукой Стеклов. — Мы, кстати, делали такие бомбочки, из кусков пластиковой трубы, а чтобы летела хорошо, набивали ее сырым песком… Ох, как они летели! А если попадешь, вообще крышка!
— Да… а в меня попасть было практически не возможно. Я с грациозностью кошки мог увернуться от чего угодно! Я мог предугадывать направление полета «пуль», подстраиваться под ее траекторию полета и уклоняться. Как мне нравились скручивания и уклоны, движения, при которых тело послушно уворачивалось от смертельной опасности, как будто невидимая сила вела меня к победе, словно сверхчеловека, обладающего фантастическими сверхъестественными способностями. Мне нравилось это ощущение пресловутого шестого чувства, мгновенной взрывной реакции, ловкости и легкости, свободы духа, и превосходства над другими. Какая это свобода, когда в момент сражения, где, конечно же, речь не идет о жизни и смерти, и в любой момент, любое течение фантазии можно повернуть вспять, открутить назад, переиграть, начать сначала, почувствовать эту легкость, не чувствовать кандалы страха и позволить себе быть неуязвимым. Где не нужно ломать голову над правильностью маневра, и только собственная свобода солдата, как свободно падающей птицы, предопределяла исход боя, исход войны. В то время, эта свобода, казалась мне особенным природным даром, присущим исключительно мне… В то время, примеряя на себя чужие ситуации, представляя их случайное или, не дай Бог, трагическое течение, я абсолютно был убежден, и мог лоб расшибить, утверждая, что они, эти ситуации, не в коем случае не могут произойти со мной! «С кем угодно, но только не со мной!» — самоуверенно говорил я. Потому, что я готов к этому… А они и не происходили… Ну, разве что по какой-нибудь нелепой случайности, я мог пропустить в детской драке неожиданный удар в нос… Но и тогда я говорил: «И это — случайность!» — ни сколько несомневаясь в своей тогдашней неуязвимости… Пожалуй, это выглядело, равно тому, если бы какой человек утверждал, что никогда он не станет жертвой падающей сосульки, оттаявшей весенним днем на какой-нибудь крыше, потому что почувствовав падающую угрозу, он — сверхсущество, сверхчеловек, обязательно уклонится, немного раньше ее срыва, на мгновение, на миг, достаточного для ухода с линии огня…
— Да… в жизни все иначе, скажи?
— Иначе, — согласился Егор. — Тогда, мне многое казалось не так… — Егор замолчал, закурил сигарету, задумался. Вспомнил, как в детстве с упоением смотрел фильмы о войне. Юный Егор смотрел эти страшные фильмы и определенно точно знал уже тогда, что если (опять же, не дай, Бог!) завтра война, он буду отличным солдатом, способным как можно дольше не пасть ее многотысячной жертвой. Егор помнил об этом, и думал об этом не раз, но сказать сейчас об этом Стеклову Егор постеснялся, побоялся сглазить:
— Помню, в детстве, когда я смотрел фильмы о войне, я обратил внимание на то, что главные герои практически неуязвимы. Открывшееся мне прозрение, тогда представилось мне ни как следствие чего-то сверхъестественного, фантастического, а как следствие того, что герой главный — харизматичный, жесткий, верный, сильный, преданный Родине, справедливый… Пожалуй, это были основные черты характера героя, которые я для себя отметил. И это стало для меня важным, потому что я понял своим детским умом, что стать неуязвимым, можно лишь воспитав в себе неподдельную твердость духа летчика Алексея Маресьева, камышанина, кстати… и мужество Николая Гастелло, таранившего горящим самолетом колонну вражеской бронетехники…
— Говорят, сейчас все иначе… Вся жизнь иначе… — тоскливо сказал Стеклов.
— Вранье! — вспыхнул Егор. — Ничего не иначе. Все, тоже самое… И геройство тоже! И для этого совсем не нужно быть с млечного Криптона. Не нужны поражающие разряды молний, электрического тока, укусов насекомых или сок мишек Гамми… Нужно просто воспитать в себе все эти старые качества, присущие русскому человеку, сделать это сейчас, и очень быстро. А еще… теперь… здесь, на войне, я понял: здесь герои все, от первого до последнего солдата. И что, действительно важно, они оказались не такими как в кино — нефактурные, несправедливые, многие и вовсе не наделённые харизмой и силой. Они оказались хрупкотелыми, восемнадцатилетними пацанами, безусыми юнцами, но сильные духом, преданные дружбе и справедливо жестокими. Здесь, ими движет не преданность далекой и неизвестной Родине, а несгибаемая решительность и месть! Месть за погибших товарищей, за погибших друзей… Вот, это и есть тот натянутый нерв войны! Та главная движущая солдатская сила! Потому как любовь к Родине, похожа разве что на неразвившуюся мускулатуру крыльев муравья, и проявление этой любви стало стихийным и спонтанным, как забытое чувство долга. Вроде есть долг, но непонятно, перед кем… Ведь враг не явился внешним противником, не пришел из непонятно говорящей нацисткой Германии, он — внутренний, такой же, как порожденные в России скинхеды! Этого врага пустили сюда те, кто теперь прикрываясь ими же, наблюдает за всем происходящим из бело-кабинетных окон… Но то, что для меня когда-то было безмерно важным, здесь, сейчас, перестало быть таковым, оно стало обыкновенным и очевидным — герои повсюду! Ничего особенного… — Егор развел руками. — Представляешь? Ничего особенного! Потому что неуязвимость, здесь, явление не природное, не врожденное, это то, что рождается на дне открытых глаз, это живой страх, заражающий адреналином — мозг, руки и ноги… Неуязвимость — это следствие сознательного безумия! Сегодня, когда я смотрю фильмы военной тематики, я смотрю немного глубже… за спину главного героя. Обычно за ней, стоят все остальные… оставшиеся герои. И среди них неуязвимых нет… Сейчас, я здесь… на войне. Попав сюда, мое собственное ощущение и понимание природной и боевой живучести стало как-то ускользать от меня, уходить, что ли… угасать во мне? И, чем чаще происходят боестолкновения, чем чаще появляются человеческие потери, тем больше зерно страха и сомнения прорастает внутри меня… Конечно, я привык к ним, к боям, закалился; но я неуязвим! Страх смерти — он есть… хотя теперь, я не всегда испытываю его присутствие и близость. А они рядом… и страх, и смерть. И кто бы не говорил, что «страх смерти прямо пропорционален силе жизни…», моя неуязвимость несознательная, она включается, когда страшно, когда думать некогда. Но, едва возникает необходимость спровоцировать эту способность насильно, тут-то и появляется в желудке, тяжелое сомнение — страх, усиливающийся с пониманием возможной однократности ее использования, что в моем случае, более чем, очевидна… Вот он я… пышный и смелый солдат! Бегу, стреляю, понимаю значение всего и необходимость всего исполняемого. Ничто в моих поступках, в моих движениях и маневрах не является бессмысленным, все имеет свое значение, каждое действие, каждый выстрел — есть цель. Я бегу и уничтожаю врага, потому что он — враг! И все это ровно до того момента, пока я не оказываюсь у мертвого тела некогда живого товарища… В ту минуту, увидев страшное убийство, я начинаю осознавать, что несколько минут назад, несколько чертовых мгновений, предшествующих его неподвижному и бесчувственному состоянию, он делал шаг за шагом, что и я, и отдавая себе отчет, уничтожал врагов… Теперь он мертв… и вместе с ним умирает моя вера в устройство мира и блага человеческого, которое я здесь испытываемо защищаю. Тело мертво! Я уже не защитник! Я часть того горя, что будут носить в себе до скончания своей жизни близкие мне люди — мать, отец… жена… дети… сестры, братья. И я буду той самой невосполнимой пустотой, которая отныне поселится в их душах и сердцах».
