Вспомнил. Но как закрылись глаза, и когда он ускользнул из этой страшной действительности в другой мир — далекий и светлый, — в памяти не было. И все же, несмотря на то, что события прошедшего дня были все на месте, в голове, Егор громко крикнул:
— Какое число?
— 24 февраля… 01 года, — отозвался дневальный.
— А время?
— 4:35, товарищ старший лейтенант…
Егор поднялся на тяжелых ногах. Он еще не знал, что тремя часами ранее, ночью, обстреляли заставу? 57, которой, теперь, командовал лейтенант Козелков. Васька, который прорывался Егору на помощь, когда подорвался сапер Федоров, когда подорвался он сам. Васю ранило. Ранило и еще двух солдат… Но солдаты, к утру, скончались от ран…
Два — «двухсотых…»
Шел дождь. Сыпал мелкой пылью.
«Не февраль, а октябрь на дворе…»
Егор провел разведку до «Груши». Все было тихо. Спокойно. Снова сдали соляру, сидели под козырьком пустого рыночного лотка, пили пиво. За соседним лотком торговали чеченки.
— Мальчишки, еще солярка есть? Масло купим, — спросила молодая женщина, у покупающих лимонад саперов. — А тушенка?
— Нет, — ответил Малюков.
— А можете достать?
— Нет, — снова ответил сержант. — Килька есть в томате, нужна?
— Не, килька не нужна! — отказалась чеченка. — Сами ешьте!
— Тогда ходите голодные!
— А ты откуда будешь? — спросила чеченка, постарше.
— От верблюда… — ответил сержант.
— А командир ваш — откуда?
— Оттуда же! — съязвил стоящий рядом с сержантом сапер.
— Ой, до чего говорливые бабы! — буркнул Стеклов.
— Ага, говорят и говорят… — согласился Крутий.
— Мужиков рядом нет, а то бы быстро по ушам заполучили! — хмуро сказал Егор. — Возьму еще пива, будет кто?
— Бери, по одной, — согласился Крутий.
Егор ушел к лотку.
— Давай, еще три бутылки пива, — спросил Егор.
— Откуда ты? — спросила женщина.
— Из Кургана. Западная Сибирь…
— Ах, знаю! — ахнула чеченка. — Я с детьми жила там, с началом первой войны… на Урале?
— Я мало там жил… — признался Егор. — У меня мама оттуда…
— Правда! — обрадовалась она, словно Егор раскрыл ей сокровенную тайну. — А тушенка у вас есть?
— Нет, — сказал Егор и отошел.
— Смотри, дождь шпарит и шпарит… — Стеклов выставил ладонь наружу, под дождь.
— А я люблю дождь, — признался Егор. — Люблю слушать глухой, гулкий дождевой шелест…
— А я, — чавкая, сказал Юрка, — я даже не знаю, что мне нравиться больше — дождь или время после дождя? Наверное, все-таки время после, когда воздух станет чистым и прозрачным. Какое-то время можно будет насладиться кристальностью воздуха и его свежестью…
— Давай, помянем пацанов с 57-ой, — предложил Стеклов.
— Давайте, — согласился Крутий.
Все трое, молча, отлили из бутылок пиво на землю. Отпили.
— Вобла стремная, мало того что перевяленная, еще и отсырела.
— Вобла, — сказал Стеклов, — какая-то она здесь чужая, вроде и не похожа вовсе на воблу…
— Здесь всё какое-то чуждое и не похожее на себя, — сказал Егор, — непохожее на все обычное, и привычное. Здесь, будто попал в страну выдуманную Сергеем Козловым — страна без волков, волшебная и необыкновенная — «Тилимили-трямдия», где все тилимили-трямкают и ходят на головах, а при встрече, бьются лбом об землю и произносят — «Трям! Здравствуйте!»… В Волгограде, есть музей-панорама «Сталинградская битва», бывал кто? — спросил Егор.
— Я давно был, — сказал Крутий.
— Я не был… — Стеклов отщипнул мясо рыбы, бросив рыбий хвост на прилавок. — Чё там?
— Там стоит Мельница Гергардта… или Мельница имени Грудинина, как ее еще называют, — царицынского революционера. До революции, в здании, располагалась паровая мельница. А после — она стала носить имя секретаря коммунистической ячейки Грудинина, погибшего от рук белогвардейцев… Во время Сталинградской битвы, мельница стало укрепленным пунктом-узлом обороны 42-го гвардейского стрелкового полка 13-ой гвардейской стрелковой дивизии… — Егор закурил. — После войны здание оставили невосстановленным, как памятник войны. Правда, это не единственное, хотя и самое известное невосстановленное здание Волгограда. Есть еще командный пункт 138-й дивизии — остров Людникова и заводская лаборатория на территории завода «Красный Октябрь»… Кстати, мельницу нередко путают с домом Павлова…
— Ну и что с ней?
— Да нет, все нормально с ней! — успокоил Егор. — Я что хотел сказать, вот так стоишь напротив этой Мельницы, смотришь на нее, и появляются внутри переживания полные необъяснимого раболепия и восторга, когда пытаешься представить и оживить весь трагизм борьбы за Сталинград… и за это здание в частности. Знаете, давным-давно выношенный и сформированный взгляд на итоги той войны — Великой и Отечественной, теперь кажется мне далеким и не воспитанным до конца, потому как то, что происходит сейчас, здесь, просто неузнаваемо изменило мое представления о войне разрушительной. Та война не кажется мне страшной, только потому, что война — вот она, под моими ногами!
— Ты что! Мне дед рассказывал, знаешь, как они лупились с фрицами?
— Знаешь… Откуда мне знать? И как вообще можно говорить о войне, на которой не был, как можно размышлять, и обсуждать ее, когда все в сознании перехлестывается осознанием этой войны. Лично я не в силах думать о другой войне, потому как война, которую я переживаю, в стократ сильнее и страшнее той, о которой я читал в книгах и видел в фильмах. Та война не может дотянуться до меня своими костлявыми ручищами не при каких обстоятельствах, а эта… Эта война стремиться меня убить!
— А что, я согласен с Егором, — сказал Крутий.
— Не буду спорить, — сказал Стеклов.
— Звучит странно, но в России теперь ещё одна «панорама войны» — целый город, имя которому — Грозный, — сказал Егор. — И его вид пробуждает во мне чувства, схожие с теми, когда я видел мельницу…
— Ну что? — спросил Стеклов. — Может, двинем обратно?
— Поехали… — лениво согласился Юрка.
Егор не сопротивлялся. Выйдя по рации на начальника штаба, Егор получил задачу — встретить и сопроводить колонну с Ханкалы.
— Не… ну так всегда! Выйдешь на связь — получишь задачу! — возмутился Егор.
— А ты не выходи… — предложил Юрка Крутий.
— Не выйдешь, получишь «подачу»! — парировал Стеклов.
Проезжая мимо базы, Егор тоскливо посмотрел в ее сторону. Она осталась слева, любовно размахивая с крыши штаба флагом. Территория была безлюдной, будто все вымерли — ни солдата, ни живой души, лишь грузно застывшие за воротами дислокации машины.
— Смотри, Вов, ни души! — крикнул Бис, сквозь встречный ветер.
— Спят, — коротко крикнул Стеклов в ответ.
— Нет… Жрут! — поправил Егор. — Время обеда.
— Да, — согласился Стеклов. — Я бы тоже что-нибудь съел… Ты как?
— Я тоже… — Егор откинулся на башню плавно раскачивающегося БТРа. — Ты смотри, а! Ну никого! — напрасно и завистливо Егор вглядывался в закоулки базы, в надежде увидеть хоть одного, живого. — Все жрут…
— Кушают, — ласково поправил Стеклов.
БТРы остановились на развилке дорог, недалеко от Петропавловское.
— К машине! — крикнул Егор, дожидаясь, когда саперы выскачат наружу. — До населенного пункта идем в боевом порядке!
Как всегда, Егор и Стеклов шли рядом.
— И все-таки, Вов, не кушают, а жрут! — настоял на своем Егор. — Я намеренно употребляю, возможно, бранное слово… так сказать, для создания специального эффекта, а какой девиз мог бы быть: жрали, жрут и будут жрать! Жрать-то — оно приятно! Когда жрёшь, война прекращается… Все-таки слово «кушать», Вов, — оно для ресторанов… и для семейных ужинов. Скажи, когда мы здесь кушали? Мы здесь никогда не кушали… Мы здесь всегда жрали! С одного котелка и одной ложкой… а иной раз, из грязных рук!
— Чай с одной кружки… — добавил Стеклов.
— Точно…
— Интересно, а если кто-то брезгливый? — спросил Стеклов.
— Я тебя умоляю… да какая тут брезгливость! — нахмурился Егор. — Здесь ее нет, ей просто не выжить в этих условиях… Посмотри вокруг… ну, у какого человека возникнет отвращение к нечистоплотности! Как можно испытывать ее тут? Здесь, скорее будут испытывать брезгливость к излишне брезгливому… — отмахнулся Бис.
— Извечный вопрос приспособляемости и вживаемости в представленные условия…
— Я тебе скажу даже больше, если бы обстоятельства вынудили меня жрать дерьмо — я бы жрал дерьмо окруженный дерьмом…
— У меня прямо слюновыделение началось! — улыбнулся Стеклов.
— Не терзайся! Мы променяли обед на попытку рискнуть своими жизнями, проверить их на неуязвимость.
— Неуязвимость? — переспросил Владимир.
— Да, неуязвимость, — повторил Егор. — Знаешь, много раньше, в детстве, лет в десять, — я был неуязвим. Тогда, я знал это точно. Так же точно, как то, что новый год пахнет мандаринами, а у новеньких сандалий был неповторимый запах кожаной новизны. Что день рождения — это еще не старость, а только рост. Тогда, я точно знал, что когда вырасту, стану именно тем, кем хотел быть всегда — зубным врачом…
