Перед первыми появившимися домами, на окраине населенного пункта, саперы погрузились на бронетранспортеры и БТРы въехали в Петропавловское. На его деревенских улицах было не суетно. Люди были заняты своими делами и уже не смотрели на камуфлированных людей, как на лесных волков-мародеров, злоупотребляющих своей властью и властью смертельного оружия, распространяющих свое владычество на всю отвоеванную территорию. Не нужно быть гением, или иметь способности провидца (и так думал не только Егор), чтобы понять, что отношение чеченцев измениться к военным, если не будет допущено грабежей и деяний порочащие звание русского солдата. Что прифронтовое положение, в котором оказалось мирное население, корректировалось с введением и внедрением определенных условий военного времени. И пожалуй, самым грозным являлся введенный комендантский час. Все остальное, никаким образом не влияло на течение жизни и устои гордого кавказского народа. Беспокоящие же людей городские подрывы фугасов и обстрелы, безусловно, были не во власти военных, и происходили как неотъемлемые элементы любого вооруженного конфликта, где есть стороны — незаконная нападающая и законная обороняющаяся; и находящиеся в конфронтации друг с другом, они не имели друг к другу ничего кроме огня.
Въехав в населенный пункт, бронетранспортеры, ощетиненные стволами орудий, словно ежи иголками, не снижая скорости, на тех улицах, где это было возможно, пролетели на другую его окраину, в район моста через Сунжу, и застыли на широком пустыре. Стремительно выскочившие из-под «брони» люди, с этими самыми «иголками», растворились по земле. И Егору уже не оставалось времени думать о том, о чем он думал; что оказавшись неожиданно и внезапно на линии огня противника, его организм, становился безумным, и действовал практически самостоятельно, сам, — группировался, перемещался, выбирал цели, стрелял, думал, быстро ориентировался, стремительно принимал наиболее целесообразные решения. А очутившись вне эпицентра боя, на его окраине, Егор, вдруг понимал, что для того, чтобы заставить себя двигаться в самую гущу событий — к центру боя, необходимо приложить массу усилий. Не думал, и о том, что в двух этих разных состояниях, им испытываемых: подсознательного автономного характера и насильственного принуждения; разных по природе, была одна общая цель — остаться живым.
Сегодня, 25 февраля, разведка — без происшествий. С «Хрустального» (позывной — Ханкалы), забрали колонну. Козлова, вызвали в штаб, для выяснения обстоятельств обстрела, а при движении обратно, на КПМ? 57, Козлов, снова получил ранение — попав с колонной в гранатометную засаду. «Неуязвимый», черт возьми…
* * *
Егор уже засыпал, когда подошел дежурный по роте, растолкав за плечо:
— Товарищ старший лейтенант, к вам Бондаренко…
— Где он? — напугано, в полусне спросил Егор.
— На улице, в беседке… Попросил Вас выйти.
— Сколько время?
— Первый час ночи… — доложил дежурный.
Иван сидел на скамейке, довольный:
— Ты чего Вань, в такую рань?
— Есть кое-что! Пошли!
Шли долго. В темноте, еще не пробудившийся Егор спотыкался и почти беззвучно чертыхался:
— Черт, куда мы идем, Вань?
— В парк…
— На хрен, нам это надо?
— Сейчас узнаешь! — загадочно говорил Иван, будто оттягивал сладкую минуту. Иван остановился у экскаватора. Нежно засунув руку во внутренний карман куртки, достал смятую жухлую сигарету, настолько жалкую, что Егор сознанием представил и ощутил — 43 год… где-то в лесу… под Вязьмой, в землянке, с одной самокруткой на троих.
— Что это? Ты меня, что… в час ночи покурить позвал, Вань?
— Да! Ну, ты галдишь: хреново, хреново, крышу рвет… Вот я и подумал… поделюсь… с другом.
— Чем, Иван… этим? — Егор кивнул на сигарету.
— Ну, да, травой… — уже виновато произнес Иван.
— Травой? Анашой?! — вопросительно возмутился Егор и сконфузился. Думал коротко и недолго, на секунду Егору даже стало стыдно и страшно, но тоже не надолго. — Ну, ладно, давай…
Стояли украдкой, серьезно курили. Надували розовые щеки, задерживали дыхание, тонко сцеживая тошный дым. Слащавенько улыбались. Каждый о чем-то думал. Иван думал: «Классная!»; у Егор же внутри кровоточило: «Имею право себя не беречь!»
Ванька слюнявил папиросу; Егор, прищурившись, сосредоточенно смотрел на алый уголек. Снова затянулись. Ванька хитро и подозрительно посмотрел на Егора странным взглядом. Егор почувствовал этот взгляд, и не зная, как на него реагировать, тупо пялился в ответ.
— Ну, как? — выдохнул Иван.
— Что, как? — удерживая дым в легких, спросил Егор.
— Как?
— Нормально… — не найдясь, что ответить, выдал Егор.
— Ща, погоди… будет нормально! Пойдем!
От экскаватора пошли в роту разведки. Шагая, Егор дважды обернулся назад, почему-то уходить от экскаватора, уже не хотелось. Было морозно, но приятно и не холодно; страстно хотелось вдыхать как можно больше воздуха. Легкие казались бездонные. Под ногами хрустели скелетики снежинок. Егор любовно прислушивался, отмечая, что этот хруст был неприятно острым, если думать про скелетики, и приятно колючим, если просто — про снежинки. Думать о снеге, Егору стало особенно приятно, когда он ухватил пальцами снежную «пенку» только что выпавшего снега, и положил ее на язык. В голове таяло.
Поднявшись на третий этаж, прошли мимо «каменного» дневального, что не очень громко, но отчетливо проговорил:
— Дежурный по роте, на выход! — монотонно сказал он.
Иван махнул рукой, и он снова произнес:
— Отставить!
— Подожди здесь, — тихо сказал Иван, указав Егору на комнату без двери. — Я сейчас…
— Угу… Давай… — так же тихо ответил Егор и зашел в комнату.
Помещение, по всей видимости, было спортивным залом. Посредине комнаты стоял тренажер со штангой, несколько гирь, разные по весу гантели. Егор не сдержался:
— Все по одной! Как это они… ими…
Но думать о гантелях внезапно расхотелось. Стены комнаты были увенчаны множеством картинок обнаженных женских тел. Комната была душной, и дурно пахло потом и тестостероном. Но в ней хотелось остаться. Егор почувствовал, как плотское чувство пробудилось в нем, как-то странно и забыто, как будто никогда прежде, и не жило в теле Егора. Как захотелось женской наготы и чистоты, и нежных объятий, и поцелуев…
В коридоре послышался Ванька и эти мысли растворились.
— Пошли! — он заглянул в комнату и тут же пропал в ее проеме.
Егор вышел за Бондаренко.
— Все нормально! Стержнев отдыхает, — необорачиваясь, произнес он снова.
Следующее помещение, куда зашел Егор следом за Бондаренко, оказалась комнатой отдыха офицеров. За столом, склонившись над какими-то документами, стояла Пимчек Татьяна. Татьяна была одно время писарем саперной роты, но потом перевелась в разведку. А здесь, на войне, была штабным картографом. Егор называл ее по имени отчеству, но сейчас, хоть убей, не мог вспомнить его:
— Привет! — произнес он очень тихо.
— Привет, Егор! — добродушно отозвалась Татьяна. — Чего так поздно гуляете?
— Да… я вообще, как бы, уже спал… Ванька разбудил…
— Понятно… Чаю будешь?
— Не откажусь, спасибо!
Яркий свет комнаты больно бил по глазам, от чего Егор, некоторое время сидел с закрытыми глазами. Ввалившийся Иван был счастливый, с охапкой каких-то цветных журналов.
Егор и Ванька смотрели порножурналы, склонившись над ними, что-то рассматривали и, тыча пальцами, как неразумные детины, дурно хихикали, подавляя в себе пошлую радость, искоса посматривая на Пимчек.
Егор был чист и весел, и далек от скверных чувств и мыслей; и та, как казалось, Егору его тяжелая смелость, проявленная в уличных боях и засадах, вдруг обернулась небывалой простотой и легкостью существования. Вдруг возникшее чувство бессмертия, подарило его телу необычайную легкость, которая прежде была связанна какой-то грубой силой, вроде телесного смрадного плена. Вся та отчаянность и боль, и гнев, что приходилось подавлять в себе ежесекундно, сгинули, будто их слизало бархатно-черным языком кромешной ночи.
Егор потерял счет времени. Много разговаривал с Татьяной, которая, казалось, догадывалась о состоянии обоих. Пили чай, бегали на крышу, туда, где был наблюдательный пост, и где Иван и Егор долго смотрели сквозь прибор ночного видения в безлунную ночную темень.
Выйдя на улицу, Егор завалился спиной на хрусткий снег — чистый и легкий, и долго смотрел в беззвездное черно-лиловое небо:
«Подобно цветам сакуры по весне, — вспомнились Егору слова, — пусть мы опадем, чистые и сияющие…»
В небе мягко кружились пушистые снежинки. Они падали на лицо, и таяли во рту и на глазах…
Егор проснулся рано, спелеванный одеялом, лежал ровный как оловянный солдатик, таился. Торчащая белолобая голова — легкая, как у младенца и пушистая, как высушенный репей, была пустой и мягкой, и в ней ничего не цеплялось.
