— Ты уже упоминал об этом. Помимо команд мы не существуем и я могу говорить с тобой только о том, что Кая нельзя убивать?
— А можно?
— Я бы не хотела, — Гидра качает головой, садится на столешницу, на которой стоит монитор. — Думаю, Кая можно назвать моим лучшим другом.
— Наверное, ему это слышать было бы грустно.
— Не думаю, — Гидра смотрит куда-то мимо, в пространство. — Знаешь… Есть те, кто любить может, и те, кто нет. И девочки видят, что Кай — это второй случай. Он не завоеватель.
— Не думаю, что его не любят именно поэтому, — снова возвращается прежний, отстраненный Акросс. Гидра — то, что ему почти удалось отобрать у Кая, в качестве мести ли, а может просто потакая желанию, но все же. А теперь она рассуждает о Кае так, будто он — бывший, с которым ничего не получилось.
— Там много всего, — кивает Гидра. — Он довольно закрытый. Не хочет других посвящать в свою жизнь… К тому же и понятно, что там что-то жуткое… Совсем не вяжется с его образом хорошего мальчика. Наверное, если бы я любила, то могла бы принять и это. Быть с ним несмотря на это…
— Ты винишь себя в том, что полюбила не его? — догадывается Акросс.
— Это было бы логичнее, — Гидра возвращает ему свой взгляд, улыбается лукаво. — Ревнуешь?
— Думаю, что зря пришел, — хмуро отзывается Акросс.
— Как ты считаешь, как Кай относился к тебе? Думал: «Как это здорово, что у этой замечательной женщины умер сын и теперь в его комнате могу жить я»? — чуть искривляется уголок губ, и улыбка становится грустной. Теперь Акросс смотрит в сторону, на пылинки в лучах солнца. Молчит он довольно долго, медитируя на это зрелище, нехотя признает:
— Нет.
— Кай не мечтал о старшем брате ни в детском доме, ни когда был единственным ребенком в первой семье. А в новой ему показали: «Смотри, что было тут до тебя». Конечно, он понимает, что его никогда бы не усыновила эта женщина, будь с тобой все в порядке… Но мечты часто не поддаются здравому смыслу.
— От меня ты чего хочешь? Чтобы я его принял? Как насчет Кая? Я два года над ним издевался. Я вчера…
— Дай ему тоже время. Но Кай понятно — как только ты выкинешь белый флаг, он может и не побежит жать тебе руку и обнимать, но все же преследовать тебя не будет.
— Как насчет его верного пса?
— Не напоминай, — Гидра выдыхает через зубы. — Понятия не имею, как… Вопрос в другом — чего хочешь ты сам? Неужели и в самом деле смерти? Или это вина перед теми, кто не выжил?
Акросс перебирается в угол дивана, упирается в подлокотник, придерживает голову и смотрит теперь в окно через легкую тюль. Как бы то ни было, что бы ни случилось в прошлом и сколько бы времени не прошло — Гидра чувствует радость за то, что Акросса тогда спасли. Что они сейчас могут разговаривать друг с другом, уже не так напряженно, как раньше. Все страшное, что происходило вчера, кажется лишь платой за возможность общаться с Акроссом.
В играх с этим проще, там тяга душевная, но сейчас, в общении с глазу на глаз, Гидра изнывает — ей хочется коснуться Акросса, осознать, что он настоящий. И еще больше хочется его прикосновений. Серьезный разговор мешает сесть рядом. Но Акросс ведь сидит на ее кровати, которая сейчас сложена.
— Они бы тебе понравились, — невпопад произносит Акросс. — Тим так точно… Он всегда девушкам нравился. Да и Барс… Бесил ужасно подчас, но по сути без него было скучно…
— Возможно, — кивает Гидра. — Но их уже не вернуть. И убил их не Кай, конечно. И незачем на нем срываться.
— Я думаю, что их убил человек, который очень любит Кая.
— И что?.. Ты ненавидишь Кая?
— Иногда кажется, что очень, — честно признается Акросс. — Но потом я думаю о том, что должен ненавидеть не его, а того, кто все это затеял. Начал. Ту, что придумала меня, Тима с Барсом, только для того, чтобы убить. Придумала Кая… Не знаю, зачем она еще держит меня в живых.
— Ты не похож на самоубийцу.
— А ты их много видела? — отшучивается Акросс. — Это все сложно… Я лишился не просто друзей, но и своего места в жизни, привычного будильника по утрам, института.
— Я думала, люди это ненавидят. Я-то уж точно.
— Возможно. Но когда приходит война — такой рутины начинает ужасно не хватать… А впрочем, войну я бы наверное понял и принял, у меня было бы время привыкнуть.
На самом деле удивительно, что Акросс может сидеть тут. Начиная с самого факта его существования и заканчивая тем, что он пришел сюда как друг. Гидра чувствует к нему только тепло, тем более сейчас, когда его ни от кого не нужно защищать, ни с кем из-за него ссориться. Хочется то его успокоительно по волосам погладить, то самой как маленькой к нему на колени залезть.
— Акросс, — Гидра зовет так мягко, как не звала до этого никогда. Это обращение ни к врагу, ни к человеку, в которого влюблена. Так окликают по-прежнему любимого супруга через десять лет после свадьбы. — Я бы смогла? Стать новым смыслом? Или у тебя и так толпа девушек, и они не помогают?
— Звучит как признание в любви, — уходит от ответа Акросс. — Не получится, что ты продалась за то, чтобы я оставил в покое вашего капитана?.. Твоего хорошего друга.
— Я не стою так дорого, — признается Гидра, улыбаясь, но уже через силу. — Я бракованная… — совсем грустно заканчивает она, теребит высокий ворот свитера, решаясь на что-то. А потом рывком оттягивает ткань вниз, обнажив шею.
Эти глупые детские мысли: «Мама больше не любит меня, потому что я больше не красивая. Меня теперь нельзя нарядить в платье — из ворота будет выглядывать красная, сожженная кожа». Мама не усмотрела — она была в другой комнате, когда ребенок опрокинул на себя кипяток.
К доктору ее водил отец, и, хотя Гидра была уже большим ребенком, держал ее на коленях, успокаивающе поглаживал. Гидра думала, что и папа все знает, и жалеет ее, маленькую, оставшуюся без материнской любви.
Отчего-то не было мыслей о том, что теперь она не выйдет замуж или не будет нравиться мальчикам. Это казалось Гидре таким неважным и несущественным в сравнении с тем, что мама перестала возиться с ней как раньше, уделять время.
Гидра не была желанным для женщины ребенком. Это Гидра узнала потом. Все ее детство мама старалась играть роль любящего родителя и читала ей сказки, купала, шила карнавальные костюмы, целовала на ночь. Но все это было по шаблону, и когда ее ошибка привела к тому, что у дочери на всю жизнь остался шрам, женщина выдохнула с облегчением и смогла сказать себе: «Из меня не получилось хорошей мамы. Я умываю руки». Она перестала играть навязанную ей роль, но ребенком это было воспринято как: «Мама разлюбила меня».
