даже наедине. Не ровен час, проговоритесь при посторонних.
– Простите, Ваше Величество, ох … Николай Александрович! Виноват! Не знаю, как уже пережить эту напасть.
Я сбежал по лестнице вниз. Повар потрясенно глянул на меня:
– Леонид Петрович! Слава Богу! Мне сказала Мария Николавна …
– Здравствуйте, Иван Михайлович! Рад вас видеть!
– Ох, а мы уж думали … Слава Богу! Вот какая напасть, изволите видеть, просто форменный конфуз …
Государь продолжил вразумлять повара, стараясь не раздражаться:
– Да что уж так убиваться? Ну сыграете вы меня, велика важность. Мне вот Ленина играть придется, так что ж поделаешь? Возьмите себя в руки! Если не ради собственной безопасности, то хотя бы ради девочек. Я разрешаю вам сыграть меня. Благословляю вас на эту роль. Вы меня поняли?
Повар лишь покивал торопливо и ушел, прихватив какую-то книгу.
– М-да … Как вам эта комедия, вернее, мистерия господина Пожарова? – сказал Государь устало.
– Осмелюсь доложить, эта мистерия нам на руку. Если позволите, и Ивану Михалычу, и вам стоит согласиться на предложенные роли. Это поможет нам в подготовке побега.
Николай Александрович посмотрел на меня печально.
– Я исполню роль Ленина, – сказал он. – Но не ради побега, напротив – чтобы упрочить свое положение здесь.
Кажется, после визита Пожарова Государь окончательно утвердился в своем решении.
– Вижу, вы шокированы. Вы столько сделали для нашего освобождения и … выживания … Но сейчас для меня наиболее безопасным кажется именно это место. Уходите вчетвером … Донесите эту мою точку зрения до капитана Бреннера и остальных.
Я пытался найти слова …
– Идите, мичман, – неожиданно сухо и властно распорядился Государь.
– Слушаюсь, Ваше Величество!
Осенняя ночь накрыла меня, словно крышка гроба. Тьма и тишь – как в могиле. Во мраке лениво и бессмысленно брехала собака. Российский Государь – избач в красной коммуне, и другой судьбы не желает … А Маша ходит с комиссаром …
Из записок мичмана Анненкова
20 октября 1918 года
В сельсовете меня принял сам Шагаев.
– Что делать умеешь?
– Ничего … воевать.
– Это мы все мастаки. Дело нехитрое. А еще чего-нибудь делал в жизни?
Я задумался для приличия, но на самом деле думать было не о чем – ничего я в жизни больше не делал. И я сказал просто шутки ради:
– Ну … Стихи сочинял …
– Стихи?! – поразился Шагаев – Как Пушкин, что ли?
– Ну, не совсем как Пушкин, но в рифму.
Кадетом я бойко сочинял экспромты и эпиграммы, в основном, чтобы поразить воображение девочек Романовых. А еще издавал рукописную газету в кадетском корпусе.
Шагаев тут же нашел применение моим «талантам».
– Вот тебе задание: на каждом доме у нас должен быть стих про революцию, про красную гвардию, про красных партизан и сатира про черного барона!
– Про какого барона?
– Есть тут у нас под боком один. Унгерн по фамилии. Мы еще до него доберемся, а пока его нужно припечатать сатирой, и лучше с карикатурой.
Так я впервые услышал это имя – барон Унгерн.
Я стал поэтом коммуны, получил комнату-мастерскую в клубе, но художником не был, и мне прислали на подмогу Марию Александровну. Оказывается, она хорошо рисовала (о чем, к стыду своему, я не знал) и здесь занималась с детьми рисованием.
– Ну, как ты тут, братик? – сказала Маша, явившись ко мне в клуб.
Она одна называла меня «братик». Я не заметил, в какой момент мы перешли на «ты». Ни с Татьяной, ни с Ольгой я не мог себе этого позволить, и они сами явно к этому не стремились. Настя наверняка не была бы против, но тут я не хотел упрощения.
Маша привела с собой девочку лет восьми.
– Это Нина, дочь товарища Шагаева.
– Здравствуйте, – прошелестела Нина.
– У Нины большие способности к рисованию. Товарищ Шагаев попросил меня с ней позаниматься.
Мельком я подумал: хорошо, что дочь Шагаева на попечении Маши. Личные отношения с правителем могут быть нам полезны.
Маша посадила девочку в углу, дала ей бумагу, карандаш, и мы забыли о ней.
Шагаев распорядился сделать десяток карикатур со стихами на Колчака, Антанту, японцев и буржуев. Маша же, чистая душа, была совсем лишена той внутренней иронии, сарказма, которые необходимы для изображения людей смешными.
– Я не понимаю, кто такие буржуи. Как их рисовать?
Как же объяснить ей про буржуев?
– Помнишь делегацию финских промышленников, которых Государь принимал на яхте то ли в двенадцатом году, то ли в тринадцатом? Такие мордатые, во фраках и котелках …
– А! На жуков похожи.
– Вот! Это и были буржуи.
Или она говорила:
– Ну как Колчак может быть смешным? У него такое мужественное лицо. Он же адмирал.
– Сделай ему нос длиннее. Да, вот так, как у петуха, как клюв горбатый. А затылок меньше.
– Но это же неправда. Он же не такой, – смеялась Маша.
– Тебе же смешно? Так и делаются карикатуры. И нарисуй его верхом на деревянной лошадке.
– Зачем?
– Так надо. А помнишь министра двора?
– Графа Фредерикса? Как я могу его не помнить?
– Нарисуй его – и будет министр-капиталист.
– Но он же такой милый!
В конце концов вышла галерея отъявленных мерзавцев, припечатанных еще моими ядовитыми стишками. Когда мы выставили щиты с рисунками вдоль стены, мне это зрелище даже понравилось: дегенерат Колчак на деревянной лошадке, кривоногие карлики-япошки, мордатые чехи и прочие гнусные французы с англичанами.
– Боже мой, зачем это все? – смущалась Маша. Она сама не понимала, как у нее так получилось.
Маша … Она завораживала своей былинной красотой, околдовывала простотой и ласковостью. Кажется, она была расположена видеть во всем только хорошее, а мерзостей жизни не замечала вовсе. При этом она не была прекраснодушной дурочкой, уверенно чувствовала себя в любой компании, в любых обстоятельствах. На мужчин ее синие-пресиние глаза, вишневый рот, сахарная улыбка оказывали прямо-таки гипнотическое действие. Глядя на нее, всякий невольно рисовал себе тихий семейный вечер у очага, где она вышивала бы в окружении пяти-шести ребятишек мал мала меньше, а после – жаркую ночь под тяжестью ее блестящих каштановых волос. Всякий – пишу я, но здесь не стоит мне прятаться за каких-то «всяких». Это я мечтал о Марии Николаевне в те дни, в той комнатке, пропахшей красками, когда она улыбалась мне снисходительно, встретив мой настойчивый, неотвязный взгляд.
…Маша сидела на подоконнике у открытого окна, курила и, глядя на широкую разъезженную улицу, где проходили два партизана с винтовками, говорила:
– Знаешь, братик, когда я маленькая была, сказала мама́, что хочу выйти замуж
