пощечину. Мы перешли на «вы», а ведь еще днем она звала меня братиком.
– Маша, я люблю вас!
У костров играли на гармошке, горланили частушки.
– Вы с ума сошли?! – Она испугалась, резко отвернулась и пошла к кострам. Я за ней.
– Что вы в нем нашли? Он же все вам объяснил про свободную любовь!
– Это просто поза!
– Ну да! А вы его измените! Конечно! Излечите своей любовью!
– Это не ваше дело!
Я преградил ей дорогу – бегать от меня у всех на виду она опасалась.
– Я люблю вас!
– Оставьте меня!
– Вы думаете, он просто не встречал еще такой, как вы. И он этим пользуется! Он не знает, что такое любовь к одной женщине!
Она посмотрела на меня с невыразимым сарказмом.
– А вы? Знаете? Да вы сами волочитесь за четырьмя сестрами! Думаете, никто этого не видит?
Из гущи праздника послышался нетрезвый голос Пожарова:
– Мария Николавна! Маша! Куда вы пропали!
И она пошла на зов!
Я поискал глазами Государя и увидел его сутулую спину. Он медленно уходил от света. Исчезал. И исчез.
Передо мной возник Большак.
– Маузер тебе, значит, понадобился. – И усмехнулся в мое настороженное лицо. – Ну держи …
Он протянул мне маузер в кобуре с портупеей, но не отдал, когда я взялся за кобуру, а потянул к себе:
– Ну-ну, ручонки!
Он был сильно пьян.
– Сами сказали – это для меня.
– Для тебя, если сделаешь дело – пристрелишь одну контру.
Я ожидал чего-то в этом роде – что белобрысый упырь рано или поздно устроит мне проверку на крови.
– Нет.
– Что ты сказал?
– Нет.
Белобрысый уставился водянистыми глазками.
– Я не состою в ЧК, я стенгазету выпускаю, – сказал я.
– Стенгазету выпускаешь? А если я тебе кишки выпущу?
Я молчал.
– Говоришь, партизанил? На Ангаре? Врешь, сука. Контра ты, я чувствую. И эта хрень у тебя на спине ничего не значит.
– Да? А вы попробуйте, сделайте себе такую.
– Если бы у меня было задание к белякам втереться, да я бы на себе и не такое изобразил. Так что дело-то простое: если ты свой, партизан, подпольщик, убей врага, исполни приговор революции. Или я тебя самого исполню.
Он вполне мог пристрелить меня. Назавтра, протрезвев, Шагаев поругал бы его, постыдил, тем бы дело и кончилось. Я мог бы придушить Большака прямо тут голыми руками, но тем самым поставил бы под удар всех наших.
– Кто тебе этот избач?
– Никто.
– А чего ты за ним бегаешь, как за родным? По ночам в читальню ходишь …
Я похолодел. Заходил к Государю два раза со всеми предосторожностями, и все равно кто-то углядел.
– Чего мне за ним бегать?
– Вот и я думаю – чего? И чего это дочки доктора его по имени-отчеству величают? Мне раненые все доносят. И тоже бегают к избачу по два раза на день, будто за книжками. Но и неграмотному ясно, что книжку так быстро не прочитать, – буравил меня Большак белесыми зенками навыкате.
Мы так и стояли, вдвоем держась за кобуру, а вокруг пели и плясали.
– Ладно. Пойдем, – сказал Большак и вырвал маузер из моих рук. – Казнишь арестованного, может, и поверю тебе.
– Кто арестованный? – спросил я.
– Я же говорю, контра, – сказал Большак. – Ходил по деревне и баламутил крестьян, рассказывал байки про царя – что царь живой, что он тут, у нас …
– Царь?
– Ага … Говорил – царь Николашка в деревне должен быть, покажите мне его … Монархист проклятый!
И тут я увидел грузную фигуру в длинном кафтане. Это был Кошкин – болтался возле Маши и Пожарова, изображая пьяного. Среди разудалого гульбища никто не обращал на него внимания.
– Дайте маузер! Дайте!
Большак проследил за моим взглядом:
– Мать твою! Это он! Он же под охраной!
Кошкин нас заметил и уходил в темноту.
– Стой! – крикнул Большак.
Я вырвал кобуру из его рук и выхватил маузер.
Кошкин на глазах растворялся во мраке, удаляясь от костров. Я прицелился, задержал дыхание и выстрелил, когда широкая спина уже почти не различалась в ночи. Кошкин сделал еще два шага и исчез. Крики, выстрелы, вопль Большака:
– Не стрелять!
Кошкин лежал лицом вниз с двумя дырками в спине.
– Ну ты стрелок, – сказал Большак уважительно.
Коммунары сходились к телу, пошатываясь. Я перевернул Кошкина на спину, смотрел в лицо. Нагнулся, вгляделся. Он был мертв. Пощупал пульс на его потной шее – точно мертв.
– Прикажите закопать его поглубже, а лучше – сжечь, – сказал я Большаку.
Октябрь 1918 года
Забайкальский край
Николай вошел с холщовой сумкой через плечо. В горнице лазарета, служившей и процедурной, и приемной, разложил на столе яства: полбутылки самогона, пирожки, сало и четыре куриные ножки. На вопросительный взгляд доктора ответил:
– С праздничного стола реквизировал. – Улыбнулся, собрав вокруг глаз морщины со всего своего худющего лица: – Доппаек в честь праздника выдали.
Доктор кивнул невозмутимо и присовокупил полкраюхи хлеба и две кружки.
Выпили по глотку, будто коньячок.
– Как прошло? – спросил доктор.
– Весело, – сказал Николай.
– Танцевали?
– И это тоже …
– Я слышал выстрелы, – сказал доктор.
– Не знаю. При мне все еще мирно было.
– Может, так, для салюта? – предположил доктор. Какая-то пара выстрелов никого здесь не могла особенно встревожить.
Николай сделал еще глоток из своей кружки. Закурил папиросу.
– Можно мне посидеть у вас?
– Разумеется, ваше величество!
– Вы ложитесь, если хотите, я так посижу …
Доктор не спрашивал, но Николай пояснил:
– У Маши рандеву.
– Этот еврейский юноша?
Николай кивнул.
– Им нужно побыть вдвоем … Просто поговорить.
Доктор не осмелился высказать свое суждение, лишь опустил глаза.
– Что я могу дать им? – сказал Николай. – Ничего у меня нет. Это объяснение, если хотите.
– Что вы, ваше величество, я не жду объяснений.
– Этот молодой человек, он … не глупый, кажется, и не подлый.
– Семь лет каторги. Отбыл два, бежал.
– Ну что ж, Достоевский тоже отбывал, – сказал Николай невозмутимо.
Все в деревне знали о подвигах Пожарова из его собственных красочных рассказов.
– Стрелял в киевского обер-полицмейстера, – сказал доктор.
– Декабристы тоже стреляли… – пожал плечами Николай.
– А эти его теории свободной любви?
– Глупость, поза …
Помолчали.
– Анненков… – сказал Николай. – Пристал ко мне с планом. На рассвете офицеры уходят. Я отказался. А вы?
– Разумеется, я остаюсь с вами …
– Анненков измучил меня. Просил, требовал …
– Я всегда говорил, он – обуза. Надо убедить Бреннера избавиться от него.
– Избавиться? – Николай посмотрел на доктора.
– Услать его куда-то, что ли.
– Он всегда возвращается.
Доктор подлил
