Она лихорадочно начала придумывать ответ, но Вия опередила:
– Холодом вдруг потянуло от вашей ладони.
И сразу же принялась мять ее пальцы, согревая теплом своих рук. Потом, бездумно, повернула ладонь тыльной стороной книзу и машинально всмотрелась в линии на руке, которые так часто учила разбирать ее мать.
Эмма смотрела на нее и чувствовала, как горло будто сдавило тисками. Святые небеса, как же наивна эта девочка! Неужто ни о чем не догадывается? А раз так, значит, и ей можно сделать вид, будто ничего не произошло, и продолжать играть свою… жестокую, подлую роль?!.. Но не бывать этому! Пусть знает ее любимица, что в сердце королевы-матери нет места лжи и коварству.
И Эмма другой рукой накрыла горячие ладони Вии.
– Девочка моя, я должна тебе сказать…
Вия подняла на нее глаза, и Эмма почувствовала, что продолжать уже не сможет. Губы ее так и остались полуоткрытыми.
И тут Вия нашла объяснение предательству.
– Не надо ничего говорить, – тихо сказала она и опустила взгляд. – Я все поняла. И не осуждаю. Тяжело бороться с собой… это оказалось сверх ваших сил. Борьба была долгой, и вы проиграли.
– Ты должна презирать меня… – выдавила Эмма.
– Презирающий не дает себе труда до конца понять, а потому жалок. Я знала, что это когда-нибудь случится, и была к этому готова. Об одном прошу вас, мадам, – Вия подняла на королеву свои большие карие глаза, – не жалейте меня. Не выношу… Знаете, однажды мне в бедро угодила щепа – острая, как наконечник стрелы. Так получилось, я напоролась на обломок дерева с острыми краями, и эта огромная заноза вошла глубоко и обломилась… Кое-как я дотащилась до дома и рухнула на колени. Бедро ныло, рана доставляла нестерпимую боль. Родители были тогда еще живы. Отец бросился причитать, стал метаться, не зная, что делать. Мать прикрикнула на него, и он умолк. Тогда она сунула нож в огонь, подошла ко мне и сказала: «Тебе придется потерпеть, девочка, будет больно. Но так надо. Зато останется целой нога. И знай, никто не станет тебя жалеть, франки не знают такого слова. Жалость – что нож в сердце. Хочешь, жалей себя сама, но – молча. А сейчас сожми крепко зубы и не смотри на меня, а я буду делать свое дело». С этими словами она вытащила из очага нож, лезвие которого уже раскалилось докрасна, и разрезала мне бедро на длину ладони. Больно ли мне было? Да. Но я не кричала, только стонала, потому что крик мог вызвать жалость ко мне, а я этого не хотела, свято помня слова матери, что я дочь племени франков. Потом мать взяла щипцы и выдернула эту страшную занозу. Хлынула кровь. Мать не сказала ни слова, смотрела и ждала. Когда крови вылилось столько, сколько нужно было, она взяла иглу…
– Как же тебе было больно! – промолвила Эмма, качая головой.
– Не больнее укуса пчелы. Так вот, она взяла иглу с шелковой ниткой и зашила место разреза. Но я упустила: до того, она залила рану особым составом из трав и кореньев. О, мать знала в этом толк и меня учила. Но что это был за состав! Едва попали на мою плоть первые капли, как я чуть не взвыла от боли. Мне показалось, что после этой щепы из ноги начали рвать мясо. Но я не закричала и не упала в обморок. Я дочь франкского народа, мне нельзя кричать, как бы больно мне не было… Зашив рану, мать приложила к ней кусок холста, смоченный этим бальзамом, и мне вновь пришлось сжать зубы. А потом она наложила повязку, обмотав ее вокруг ноги. Вскоре мать сменила тампон с бальзамом на обычный лист лопуха. Я сама меняла его каждый день на свежий… И вот рана затянулась, кожа срослась, хотя мне пришлось довольно долго хромать. Затем я перерезала нитки и вытащила их.
– Бедняжка, как ты страдала, – вздохнула Эмма, гладя руку девушке. – Но зачем ты ходила, надо было лежать.
– А кто будет помогать отцу и матери? Мне было тогда пятнадцать, приходилось работать: играть, петь и писать чужие письма; знатные господа не всегда грамотны. Меня часто просили также читать всякие послания. В работе я забывала о своей ране, которая вскоре перестала ныть. Но если бы я кричала тогда, взывая к жалости, мне было бы еще больнее. И матери тоже. Она сказала потом, что любит меня и гордится мною. И я была счастлива. То были первые ласковые слова, что я от нее услышала. Она была груба, резка в жестах, голосе. Как, впрочем, и все мужчины. Но я любила ее. Теперь ее нет, но я сохранила любовь, она не погасла в моей душе. Она, как подернутые золой угли, которые стоит только раздуть. И это удалось лишь одной женщине, которая своими страданиями, участием и вниманием к сироте заслужила ее любовь…
– И эта женщина?.. – вся трепеща, чуть не вскричала Эмма, пожирая девушку глазами.
– Королева франков, мать последнего короля исчезнувшей династии.
Эмма заплакала. Вия поглядела на нее и продолжила – негромко, с кроткой улыбкой:
– Поэтому я прощаю вам от всей души.
Эмма утерла платком слезы.
– Как странно, – произнесла она, комкая платок в руке, – я королева, а ты – нет, и, вот уже второй раз, я вымаливаю у тебя прощение. Но не жалею. Я каюсь в своих грехах, и ты – мой исповедник. И не надо мне священника, ибо душа моя чиста перед Богом. Я не пойду к исповеди даже перед лицом смерти, которая уже близко…
– Мадам, да что с вами! – воскликнула Вия и принялась трясти Эмму за плечи. – Боже мой, да на вас лица нет! Вам плохо? Чем я могу помочь?
Эмма, покачав головой, слабо улыбнулась:
– Мне давно уже плохо, девочка моя, с тех самых пор, как Бог лишил меня супруга и обоих сыновей. Страдания мои огромны, душа надломлена и без конца кровоточит. От этого я постоянно плачу. Думаешь, это слезы? Нет, Вия, это капли крови, исторгаемые израненной душой. Их много уж вытекло, сколько осталось, не знаю… только источник этот иссякает. Так ведь? Скажи смело, девочка, не бойся, я же видела, ты что-то прочла на моей ладони. Так что же… долго ли еще?..
Вия молчала, но не отводила глаз. Она не хотела говорить о том, что увидела. Она боялась ошибиться, такое порою случалось.
– Что же ты молчишь? Не хочешь сказать правду?.. Что ж, может быть, мне лучше не знать.
– Вы правы, я и в самом деле разглядывала вашу ладонь, как мать учила. У меня было мало времени, и все же я увидела… и скажу. Вы до тех пор будете жить, покуда не потеряете тех, кого любите, притом ответно. Едва останетесь одна, глубокая печаль столь сожмет клещами сердце, что оно может не выдержать… И это всё. Больше на вашей руке ничего нет.
– Я должна умереть? Так? – безучастно спросила Эмма. – Ведь это ты хотела сказать?
– Разве вас никто не любит, мадам? – ласково спросила Вия. – А я? Можер? Или вам этого недостаточно?
– И я люблю тебя, девочка! – пылко воскликнула Эмма. – Как дочь, и ты это знаешь. И Можера…
