образец немецкой практичности. Сам музей, однако, производил впечатление любительского. Тут были археологические находки, крестьянская и ремесленническая утварь – и предметы гэдээровского быта. Они даже воссоздали школьный класс с доской, партами и фигурой учителя из советского времени. Само собой, имелся отдел Битвы народов. Но кроме макета Röthaer Schloss, старых карт и военной амуниции ничего особенного в этом отделе не обнаружилось. Восточные немцы плохо понимали мой английский и вытащили на свет казачьи расписки о реквизиции: лошадей, повозок и провианта. Действительно, всё, что изымалось у местного населения для военных нужд, подлежало государственной компенсации. Подобное правило действовало и в России, где убытки зачитывались освобождением от рекрутской повинности или от налогов. Но поскольку стопки расписок остались в Рёте – ничего компенсировано, наверное, не было.
Отложив расписки, я снова объяснил, что ищу могилу русского полковника Ивана Петина, погибшего в Битве народов, или кладбище с могилами солдат союзной армии, или хотя бы кирху со шпилем, так не знают ли они такую? Ответ был утвердительным: это Мариенкирхе – пешком минут семь-десять.
Встречи Батюшкова с Петиным были “пунктирными” и при самых разных обстоятельствах. Но почти каждую Батюшков рассматривал как символическую, сообщая ей (по крайней мере постфактум) специальное значение. Всякий раз Петин словно преподавал Батюшкову урок. Так было в лазарете при Гейльсберге, откуда он выгнал пьяных французов – так было и в Москве, когда на полпути к обеду в собрание, на Кузнецком, Петин предложил отдать припасённые деньги нищему солдату-калеке, а самим вернуться домой, “где найдём простой ужин и камин”. “Это безделка, согласен, – скажет потом Батюшков, – но молодой человек, который умеет пожертвовать удовольствием другому, чистейшему, есть герой в моральном смысле”. Петин был выпускник университетского пансиона и пробовал себя в поэзии, и одно его стихотворение (“Солнечные часы”) даже вышло в антологии Жуковского. Ещё в 1809 году Жуковский по-редакторски ухватился за молодого стихотворца и заказал ему переводы с немецкого. Но Петин уклонился. Он написал Жуковскому письмо – едва ли не единственное свидетельство живой речи Ивана Александровича[34]. “Я перед вами так виноват, как нельзя было, – пишет Петин. – Как можно так худо заплатить за вашу ко мне доверенность, за честь, которую вы мне сделали, препоручив перевести из Рамлера несколько басен для вашего Вестника? Не могу принести вам никакого оправдания. По крайней мере хочу несколько уменьшить в глазах ваших вину свою. Взявши от вас книгу, я тот же вечер принялся за расстроенную свою балалайку, стряхнул с неё пыль, которою она была более семи лет покрыта, привёл Пегаса, сел на него, мучился, потел, но никак не мог с ним сладить, – всё выходит фальшь. Вините в том шведов: они прострелили мне левую ногу; а вам известно, что без левого шенкеля никакая лошадь правильно в галоп не пойдёт, не только ваш учёный и манежный Пегас. Подстрекаемый однако ж самолюбием, я желал порадовать лестное ваше обо мне мнение; я хотел непременно, во что бы то ни стало, привести Пегаса в повиновение; всё-таки продолжал муштровать его. Бедняжка вышел наконец из терпения, понёс меня; но смотрю, совсем не по следам Рамлера, – Бог знает куда-то. Хочу остановить его, но не в состоянии. Раненый французами, бок мой не даёт мне крепко держаться; я падаю, лечу вниз
Не с венцами, и не с лаврами,
Но с ушами, ах! ослиными
пожалейте обо мне, милостивый государь, тем более, что вы один причиною несчастного моего падения; единственно из угождения вам предпринял было я путешествие на Парнас…”
Шенкелем называли часть ноги всадника от стопы до колена. Её усилием разворачивали лошадь. Удивительно, как Петин-военный и поэт в одном письме сумел совместить оба искусства, и сколько самоиронии звучит в его словах, прямых и бесхитростных, пусть и закамуфлированных цитатами из Карамзина. С той же прямотой Петин однажды спросит Батюшкова о собственном даровании. “Я сказал, что думал, без прикрасы, – отвечал тот, – и добрый Петин прижал меня к сердцу”. “Человек, который не обидится подобным приговором, – продолжает Батюшков, – есть добрый человек; я скажу более: в нём, конечно, тлеется искра дарования, ибо, что ни говорите, сердце есть источник дарования; по крайней мере, оно даёт сию прелесть уму и воображению, которая нам всего более нравится в произведениях искусства”. Эта “муравьёвская” по духу философия была близка Батюшкову. Он считал истинным движением в человеке его сердечный отклик, без которого жизнь невозможно превратить в искусство. Ко времени Битвы народов Петин был трижды ранен – под Гейльсбергом, в финскую и при Бородино. Простреленная нога плохо его слушалась. Прощаясь с Батюшковым накануне сражения, он с трудом взбирался на лошадь – и упал. “Дурной знак для офицера”, – сказал он. Это было их последнее свидание. Гибель Москвы, а затем и лучшего друга разрушли мир в душе Константина Николаевича. Если гибнут лучшие, чистые, если они лежат в чужой земле неоплаканные родными, в безымянных могилах – какой смысл в жизни?
Я вышел уже на окраину Рёте, как вдруг в конце переулка воздвиглась остроконечная серая крыша. Кирха была без шпиля. Как часовые, её окружали чёрные лезвия кипарисов. Но шпиль всё же существовал, его хорошо видно на старинных гравюрах и даже рисунках Батюшкова. Как выяснилось, в середине ХХ века его просто снесло ветром.
Кирху построили в XVI веке. К её убранству приложили руку те же Фризены. Маленький орган работы Готфрида Зильберманна был заказан в 1721 году сразу по водворении большого органа в кирху Святого Георгия. Он, как и георгиевский, и сегодня в работе. Я слышал запись – так нежно и переливчато курлычут птицы.
После дождя они буквально рассыпались в трелях.
Да, это было кладбище, и замшелые камни стояли по пояс в земле как солдаты. Но никакого православного креста или памятного знака, который обещал поставить на могиле друга Батюшков – не было. То, что я искал, располагалось в стене кладбищенской ограды. Огромная доска из чёрного мрамора. Серебряные буквы. Немецкий язык.
Здесь покоятся погибшие в Битве народов под Лейпцигом
Австрийский генерал Самуэль фон Гриффинг
Русский генерал-майор Иван Полетаев
Русский полковник
Оберлейтенант Матти
Оберлейтенант Лаба
Оберлейтенант Карл фон Хааке
Прапорщик Пристербергер
и 129 рядовых солдат
“Я видел сию могилу, – завершает очерк Батюшков, – из свежей земли насыпанную; я стоял на ней в глубокой горести и облегчил сердце моё слезами. В ней сокрыто было навеки лучшее сокровище моей жизни – дружество. Я просил, умолял почтенного и престарелого
