великого человека, из Витгенштейна – спасителя отечества, из Кутузова – Фабия. Я не римлянин – но зато и эти господа – не великие птицы”.
Яркие случаи самоотречения в духе римской добродетели предполагали щедрые царские поощрения. Царь же находился в Петербурге и видел картину военных действий по сообщениям главнокомандующего. Сообразно этой картине распределялись награды. Для генералов, большинство которых жило не по средствам и постоянно финансово нуждалось, любое поощрение было необходимо. Неудивительно, что после каждого дела, когда начиналось распределение, возникало недовольство. И часто те, кто не сделал ничего или мало, получали больше лишь потому, что генералам хотелось представить царю дело в нужном, а не истинном свете. Первым в череде примеров такого поведения был главнокомандующий Кутузов, постоянно “передёргивающий” положение вещей на фронте в свою пользу. Однако редкий генерал, пусть и бесстрашный на поле брани, имел храбрость указать открыто на несправедливость, разве что в частной переписке. “…мне пожалован орден Георгия 2-го класса, – говорит в письме к жене генерал Коновницын, – столь великое награждение я сам чувствую не по заслугам моим…” “Раздают много наград, – ещё резче выскажется Раевский, – но лишь некоторые даются неслучайно”.
Эта, в общем-то, обычная на войне ситуация сильно задевала Раевского. Честолюбие его не находило естественного удовлетворения, а вести одинаково две войны – полевую и интрижную – он полагал ниже своего дворянского достоинства. Человек такого происхождения не мог опускаться, подобно генералу Беннигсену, до написания доносов; но не мог он и смириться с подобным положением вещей; и замыкался в себе. “Раевский очень умён и удивительно искренен, – пишет Батюшков, – даже до ребячества, при всей хитрости своей”. “Он вовсе не учён, – продолжает он, – но что знает, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельности ясен, остёр. Он засыпает и просыпается”.
Невероятная слава, которую снискал Раевский после Салтановки, ставила его перед самим собой в двусмысленное положение, ведь то, что он порицал в других – незаслуженность награды, – теперь случилось с ним самим. Видно, положение это угнетало генерала настолько, что он решился открыться Батюшкову, причём “убрав” ради красного словца даже старшего сына. Тем самым он как бы убивал двух зайцев, снимал с себя тяжесть и, второе, на собственном примере доказывал Батюшкову случайность и несправедливость военной молвы и фортуны, о которых столько толковал перед этим. Бесхитростный, искренний Батюшков был для Раевского идеальным свидетелем. Генерал словно “угадал” своего адъютанта. То, что сейчас мы рассуждаем о делах двухсотлетней давности, только подтверждает “догадку” Раевского.
Обе войны как следует прошлись по генералу, но только об одной – реальной – мы можем сказать с точностью: она была блестяще выиграна. Как повлияла на судьбу Раевских другая война – война амбиций и легенд – можно судить по сыновьям, в особенности по старшему Александру, который “конвертировал” собственную славу в романтический образ. В стихотворении “Демон” Пушкин исчерпывающе высказался об этом образе:
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Что касается самого генерала, легенда о нём навсегда овеяла его имя славой, но сколько-нибудь финансовой выгоды не принесла. Он умер в 1829 году, оставив настолько большие долги, что Пушкину пришлось писать на имя Бенкендорфа официальное прошение. “Узами дружбы и благодарности, – напишет Пушкин, – связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за неё слово перед теми, кто может донести её голос до царского престола. То, что выбор её пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалованья покойного мужа, с тем чтобы пенсия эта перешла дочерям в случае её смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти её от нищеты. Прибегая к вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 го-да, – великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, – заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа”.
Улисс
В
битве под Лейпцигом Раевский был ранен – пуля на излёте раздробила генералу грудину, “но выпала, – вспоминает Батюшков, – сама собою”.
Удар смягчила фуфайка, которую Раевскому прислали из дома.
Наполеон отступал, и союзные войска начали продвижение на запад. Шли к Рейну и гренадёры Раевского. Однако ни генерала, ни Батюшкова при армии не было. В окрестностях Наумбурга рана Раевского воспалилась, началась горячка. Генерал слёг в глухой деревушке неподалёку от Лейпцига. Только через неделю его перевезут в столицу герцогства Веймар. Здесь, в знаменитых “немецких Афинах”, отчизне “Гёте, сочинителя Вертера, славного Шиллера и Виланда…” – адъютант Батюшков проведёт остаток 1813 года. Неожиданно, посреди хаоса войны, он снова почувствует себя поэтом. В Веймаре военный поход Константина Николаевича неожиданно прирастёт другим путешествием: литературным.
Раевский и свита прибудут в Веймар не на пустое место – генерала будут выхаживать попечением великой княгини Марьи Павловны, младшей дочери Павла I и супруги Карла Фридриха, наследного принца Саксен-Веймар-Эйзенахского герцогства. К 1813-му она живёт в столице княжества почти десять лет. Все эти годы она прекрасно справляется с труднейшей задачей – быть благоговейной ученицей и одновременно покровительствовать великим умам Германии. Жители города относятся к Марье Павловне с невероятным теплом и воодушевлением. Без неё невозможно представить обаяние классического Веймара первых десятилетий XIX века.
К приезду великой княгини Шиллер сочинит приветственное действие для театра; его последний драматический труд в набросках – о русском царевиче Димитрии – будет, надо полагать, задуман не без влияния юной русской принцессы, чьи предки пришли к власти в Смутное время.
Когда осенью 1813-го года в Веймар вступают союзные войска, на многих воротах прикреплены бумажки с надписью “Земля русской принцессы”. Можно представить, с каким энтузиазмом воспринимают эти слова русские солдаты, и где? За сотни вёрст от Родины. “Здесь все единодушно благословляют герцогиню Марию Павловну, – пишет Фёдор Глинка. – Её называют матерью-благотворительницею, ангелом кротости и добродетели”.
Однако совсем уж безоблачной немецкую жизнь Марьи Павловны назвать трудно. После разгрома союзников под Аустерлицем Наполеон объединяет германские княжества в Рейнский союз, и теперь Веймарское княжество – вассал Франции. Почти десять лет родная
