и приёмная родина великой княгини враждуют, а город находится на пути истории. Летом 1812 года по его улицам проходят части наполеоновской армии. Они направляются в Россию, и войско свёкра Марьи Павловны тоже. “Известие о взятии Москвы, – записывает в дневнике Гёте. – В полдень был при дворе. Её Высочество к столу не вышла”. А ещё через три месяца под окнами её спальни тормозит поставленная на русские сани карета – “экипаж” Наполеона, в котором тот бежит с Березины во Францию.
“Третьего дня приехала в Веймар великая княгиня Марья Павловна, – пишет Батюшков Гнедичу. – Я был ей представлен с малым числом русских офицеров, здесь находящихся. Она со всеми говорила и очаровала нас своею приветливостью, и к общему удивлению – на русском языке, на котором она изъясняется лучше, нежели наши великолепные петербургские дамы”.
Чуть позже в Веймаре к сестре присоединяется другая дочь Павла – тверская губернаторша Екатерина Павловна, искать покровительства которой Батюшков так и не решился в 1810 году. Её муж принц Ольденбургский год назад заразился на обходе в тверском госпитале тифом и умер. Великая княгиня стала вдовствующей герцогиней. Несмотря на войну и разорение многих областей, она предприняла путешествие на воды в Карлсбад; накануне крупнейших геополитических изменений оставаться дома для её деятельной натуры было невозможно. Екатерина Павловна планирует быть полезной брату, императору Александру, на которого – как она считает – имеет влияние. Во-вторых, путешествие это прекрасная возможность повидать в Веймаре младшую сестру. В-третьих (или во-первых?), она ищет нового мужа.
“Вчера прибыла сюда великая княгиня Екатерина Павловна, – продолжает Батюшков. – Мы были ей представлены. Моё имя, не знаю почему, известно её высочеству”. “Князь Гагарин нас представлял, – добавляет он. – Я ему обрадовался как знакомому и провел с ним утро у Раевского”.
Это были те самые “превратности фортуны”, о которых в мирное время столь часто рассуждал Батюшков. Сколько бы ни мечтал он о встрече с княгиней – как приедет в Тверь и Гагарин представит его, и какое впечатление произведут на неё переводы из Тассо – всё вышло, как невозможно было и подумать: в Веймаре, при раненом Раевском, ввиду похода на Париж и по соседству с великим Гёте, которого Батюшков, как некогда Карамзин, видит мельком, и не в окне, а в театре.
По письму Гнедичу и вообще видно, что Константин Николаевич сильно переменился во мнении о немцах. Он открыто пишет об этом другу, над чьим “шиллерианством” раньше подтрунивал. Ещё студентом университетского пансиона Гнедич, действительно, перевёл трагедию Шиллера “Заговор Фиеско в Генуе”. Его собственный дебютный (и безуспешный) роман “Дон Коррадо де Герера” был проникнут духом тираноборчества. А Батюшков не знал ни языка немецкого, ни литературы Германии. До 1813 года он не знал и самой Германии – кроме той, что видел в походе под Гейльсберг, провинциальной, невзрачной и полной нищих еврейских местечек. Как и многих русских военных, впервые оказавшихся на богатых внутренних территориях, Батюшкова поражает уровень образования и жизни немецких простолюдинов. Добротные красивые фахверковые дома, многим из которых по пятьсот лет – чистый, опрятный быт Саксонии и Силезии – несравнимы с российской деревней. Представить русскую мещанку, знавшую хотя бы понаслышке о “Бедной Лизе” Карамзина – как немецкие мещане знали о “Страданиях юного Вертера” – было тем более невозможно. Надо полагать, когда советские солдаты шли через Германию в 1945-м, они испытывали точно такое же изумление перед богатым бытом чужой страны.
Книга, которая была настольной для каждого, кто искал понимания немецкого духа, была книга Жермены де Сталь “О Германии”. Она вышла в 1810 году. Составили её эссе о новой немецкой литературе, глубина и остроумие которых и сегодня может поразить читателя.
И Гёте, и Шиллер были воспитаны эпохой Просвещения; то, как преломлялись в немецких умах идеи французских просветителей, во многом характеризует национальный характер германских писателей. Попробуем дать этому преломлению короткий очерк. Эпоха Просвещения величала человеческий разум, однако осознание величия приводило думающего человека в тупик, коротко и насмешливо определённый гётевским Мефистофелем в переводе Пастернака. “Он эту искру разумом зовёт, – говорит он Фаусту, – и с этой искрой скот скотом живёт”. Французские просветители “снимали” противоречие скептической насмешкой над человеком. Подобная ирония много звучит у Вольтера; она вызывает желание подражать и внешне легко перенимается, чем отчасти и объясняется повальное и столь же поверхностное увлечение творчеством “фернейского старца” в России, где лишь ирония примиряет человека с бесконечными тупиками, из которых состоит её история и жизнь.
Чтобы быть Вольтером (пишет де Сталь), “надобно иметь ту насмешливую и философскую безпечность, которая делает ко всему равнодушным, и для которой только важно уметь изъяснить ту безпечность остроумным образом”. Подобное “равнодушие” не было в характере немцев. “Никогда, – продолжает она, – немец не может шутить с тою блестящею свободою; ум его привязывается к истине; он хочет знать, хочет изъяснить все вещи”.
Шиллер мыслит разум как дух, чей эмоционально-интеллектуальный порыв к истине и красоте нравственно преображает человека. Человек есть то, на что его дух способен притязать в конкретных исторических обстоятельствах. Короткая, но фантастически плодовитая жизнь писателя сама говорит за себя. Гёте, с другой стороны, был по-бюргерски рассудителен и мыслил человека двойственно: и носителем духа, и частью природы, и принимал со всеми “природными”, земными и человеческими, качествами и слабостями. “Этот человек имеет разум всемирный, и от того беспристрастный, – пишет де Сталь, – ибо в его беспристрастии нет равнодушия: двоякое бытие, двоякая сила, двоякое просвещение его в одно время озаряет во всякой вещи обе стороны вопроса”.
Если Шиллер это дух, поднимающий природу человека до высот поэзии, то Гёте – сама природа и человек в ней, которую дух пытается опоэтизировать. Гёте уподобляет человека растению, чья суть осуществляется в процессе становления и заключается в энергии роста; Фауст, принимая условия Мефистофеля, говорит, что “…если в росте я остановлюсь, / Чьей жертвою я стану, все равно мне”. Дружба и соперничество Шиллера и Гёте говорят нам, что универсального ответа нет; есть только способы выйти из тупика – стать “деятельным гением бытия”, как Гёте, или надмирным проповедником общечеловеческого духа (как Шиллер).
В письме Гнедичу Батюшков упоминает и Гёте, и Шиллера, и Виланда, однако открыто объясняется в любви только к “Фоссовой Луизе”. Гнедичу, безусловно, знакомо это имя. Иоганн Фосс был первым немцем, переложившим Гомера гекзаметрами. О том, какое влияние его труд оказал на Гнедича, можно судить по недобрым русским критикам, порой называвшим гнедичевский перевод “Илиады” переводом с немецкого.
Действительно, пусть “варварский” и “грубый”, но язык германцев позволил
