вставать, выходить на прогулку и даже проявлял полное безразличие к сводкам Информбюро.
И вдруг в один из таких дней, когда он, как обычно, лежал на спине, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, глядя в потолок невидящими глазами, в палату кто-то заглянул, и женский голос на ходу выкрикнул: «Байсунгуров, к вам пришли!»
Не сразу до него дошел смысл сказанного.
И только когда соседи по палате несколько раз окликнули его, он впервые после того дня, когда узнал правду о своей беде, почувствовал, как в нем пробуждается жизнь. Наверное, так парализованный вдруг ощущает, как по его ногам, еще вчера нечувствительным, пробегают мурашки, словно токи жизни. Дрожа, он спустил с койки ноги, нащупал руками стену и вышел в коридор.
— Ахмади! — услышал он такой знакомый, такой единственный голос и, слабея, протянул к нему руки.
И тогда к этому голосу прибавился другой, полный страдания и счастья:
— Ахмади, солнышко мое бесценное!
Он неуклюже шагнул вперед и уронил лицо на огрубевшие руки матери.
Только позже он узнал, как обе женщины разыскивали его, как, списавшись, наконец встретились здесь, в госпитале, как спешили к нему, Аминат — из аула, Аймисей — прямо с фронта.
— Ахмади! Ахмади! — шептали вокруг. — Ты что, заснул? Тебе слово…
Ахмади вздрогнул, с трудом возвращаясь в сегодняшний полдень, на это торжество, посвященное им, участникам минувшей, но не забывшейся войны, в этот переполненный зал, который сейчас, примолкнув, ждал его слова.
Ахмади встал, еще не зная, о чем он будет говорить.
XIX
ВОЗВРАЩЕНИЕ
…Ахмади не хотел, чтобы его видели, и потому они слезли с грузовика, не доезжая Парси, и пошли пешком, дабы скоротать в пути длинный летний день и войти в свой аул уже затемно. Ярко и празднично цвели луга. На яблоневых деревьях уже зрела завязь. Пахло медом и полынью. Ахмади шел молча, стараясь по запаху воссоздать картину цветущего лета.
Ощущать прикосновение теплого ветра, слышать шелест травы, рокот водопада, звон цикад и не видеть ничего этого — не видеть тех тропинок, изгибов, поворотов, по которым бегал мальчишкой, не сознающим своего огромного счастья, — это было выше его сил, как выше сил любого, даже самого мужественного человека.
Но, конечно, из них троих сильнее всех страдала Аминат. Из головы ее не шел разговор между сыном и Аймисей, подслушанный ею в поезде. «Зачем тебе нужен муж, который никогда не увидит ни улыбки, ни слезы в твоих глазах», — глухим, сдавленным голосом говорил Ахмади. «Если бы ты знал, если бы ты только знал, как ты нужен мне!» — с отчаянием отвечала Аймисей.
«Надо оставить их одних, пусть поговорят. Неизвестно еще, будет ли дома такая возможность», — подумала тогда Аминат и теперь искала предлог, чтобы уйти.
Наконец она решилась:
— Дорогие мои, я пойду вперед, чтобы все приготовить дома к вашему приходу. А вы не спешите, гуляйте, отдыхайте, дышите… Вам теперь отдых ох как необходим!
И не успели они оглянуться, как она уже скрылась из глаз.
Чуть в стороне от дороги стояла высокая орешина. Ахмади хорошо знал это дерево. Не раз мальчишкой с гурьбой таких же сорванцов он прибегал сюда и набивал карманы орехами. На обратном пути ему даже приходилось придерживать штаны, чтобы они не спали под тяжестью добычи.
Когда-то, давным-давно, это дерево посадил его прадед для путников, идущих издалека: широкая крона спасала их от жары, а орехи от голода.
Вот и сейчас Ахмади и Аймисей, не сговариваясь, присели под его ветвистую колышущуюся тень.
Долго молчали.
— Ахмади, — наконец сказала Аймисей и осторожно дотронулась до его руки, — я хочу тебя о чем-то спросить. Это очень важно. Только дай мне слово, что ты ответишь правду.
— Слово солдата, товарищ старший лейтенант, — попытался отшутиться Ахмади.
— Не смейся, Ахмади. Это очень-очень важно. Скажи, ты меня любишь так же, как прежде? Или… или… ведь на войне не только убивают…
— Ты для меня сама жизнь, — глухо сказал Ахмади.
И Аймисей поняла и заплакала. Она потянулась к нему, прижалась щекой к его жесткой шинели и почувствовала его тяжелое горячее дыхание. Вдруг он отстранился от нее и замер.
— Аймисей, ты слышишь, конь скачет нам навстречу…
— Нет, милый, это река гремит в ущелье.
Но через некоторое время Ахмади снова сказал:
— Аймисей, слышишь, кто-то поет…
— Нет, дорогой, это шумят деревья, шелестят травы, переливаются родники.
— Аймисей, кто это дышит совсем рядом? Может быть, за скалой прячется тур?
— Нет, мой родной, это вздыхает пропасть.
— Аймисей, мне кажется, я вижу белое облако. Когда я шел к тебе, оно всегда бежало впереди меня, как ягненок, и приводило к твоему крыльцу. Скажи, оно и сейчас бежит перед нами?
— Нет, моя жизнь, — грустно отвечала Аймисей, — сейчас уже поздний вечер, и облако улеглось на грудь скалы. Оно, наверное, устало ждать тебя и уснуло.
…Уже звезды гроздьями нависали над горами, как зрелые плоды дерева-великана, раскинувшего свои могучие ветви над всей округой, когда они остановились на развилке двух тропинок.
— Ахмади, — попросила Аймисей, — пойдем сначала к нам. Ведь я не была дома с самого начала войны.
Так и вошли они в аул, обнявшись, под одной шинелью, хранимые силой и глубиной своего чувства, ибо на свете есть что-то такое, что бережет любящих.
— Вот дом дяди Кебеда, — отметила Аймисей, вглядываясь в темноту. — И ворота новые, — значит, жив…
С болью оглядела она дом тети Хажар, обветшалый, поникший, со сломанной жердью, свисающей с крыши, с перекошенными воротами на ржавом замке.
Еще три шага, шаг, и за поворотом будет ее дом…
— Свет! — вскрикнула Аймисей. — Во всех окнах свет! Ахмади, ты видишь… — и… осеклась.
Отстранившись, он стоял неподвижно, подняв к звездам бледное жесткое лицо.
— Прости меня, — бросилась к нему Аймисей.
— Во всех окнах свет, — безжизненно повторил он. — Я рад, я очень рад…
Но даже это не могло омрачить ее счастья. Она рассмеялась и, как в детстве, ударила растопыренными пальцами по свежей глине забора, нового, только что обмазанного, и ее сильная рука глубоко ушла в мягкую податливость глины. А это было хорошей приметой. В горах считают, что отпечаток руки на свежей глине оберегает дом от болезней и несчастий.
Аймисей схватила Ахмади за руку и потащила его за собой. Но так как на ступеньках крыльца он замешкался, она бросила его руку и побежала одна.
В горах не принято запирать двери; Аймисей с бьющимся сердцем толкнула ее, и… запах чесночной подливы, смешанный с горьковатым запахом дыма от тлеющих кизяков, ударил ей в
