малой щелочки! А ведь он не родился слепым. Он знает, что такое свет. Он еще помнит и небо, и траву, и тебя, твое лицо помнит. А теперь ему привыкнуть надо к тому, что ничего этого он не увидит. Конечно, он нет-нет да сорвется. А ты потерпи, смолчи. Ты жена. Кто же ему поможет, если не ты?
— Я и хочу ему помочь. А он не принимает, отталкивает. Вот сегодня сколько приложила сил, чтобы уговорить его починить ограду. Думала, может, увлечется… А что вышло? Но ведь без работы он погибнет. Целый день лежит и курит… и молчит. Сегодня Патасултан намекнула, что неплохо бы ему поработать каменщиком. Здоровых-то мужских рук теперь раз-два и обчелся, и он был бы при деле, и я бы с ним рядом работала. Ну я, конечно, ухватилась за эту мысль, а он… — и Аймисей только горестно махнула рукой.
— Ты права, солнышко. Я тоже поговорю с ним. Кстати, а где он?
— Ушел в горы.
— Вабабай, разве можно было отпускать его одного?! — И Аминат, бросив на невестку взгляд, полный упрека, выбежала из комнаты.
Пулей промчалась она по кривой улочке. Добежав до тропинки, круто и извилисто взбегавшей в гору, она вскинула голову вверх, туда, где уходили в небо снежные пики, и похолодела от страха. Там, на крутой и опасной высоте, по узкой тропинке, петляющей над обрывом, быстро шел Ахмади.
Аминат задержала дыхание. Казалось, сердце ее перестало биться. Словно и дыхание, и стук ее сердца могли быть тем нечаянным, тем роковым толчком, который сбросит его в пропасть. И тогда, протянув руки к нему, к этим горам, что могли стать его погибелью, она зашептала, беззвучно шевеля губами: «О аллах, не дай ему упасть, помоги ему, не дай поскользнуться на ледяной тропинке, подсунь ему куст, чтобы он мог уцепиться, камень, чтобы остановил его на пути. Не дай свершиться этому несчастью». И, словно бы аллах и в самом деле услышал ее, Ахмади остановился и сел на камень.
И тогда, задыхаясь, оскальзываясь, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, цепляясь руками за острые изгибы скал, за придорожные кусты, Аминат побежала вверх по тропинке: только бы успеть, только бы догнать, только бы добежать, доползти, пока он не поднялся снова.
— Ахмади! — выдохнула Аминат и без сил упала у его ног.
— Мама! — вскинулся Ахмади. — Откуда ты здесь? — Он назвал ее тем давним, тем детским словом, каким не называл ни разу с тех пор, как вернулся с войны.
И тогда Аминат заплакала, уткнувшись лицом в его колени. Так, бывало, она выплакивала свое горе — а какое у нее тогда могло быть горе? — мужу, Байсунгуру. И совсем как, бывало, муж, ее взрослый сын, взращенный ею мужчина, положил ей на голову свою жесткую, свою добрую ладонь, словно крышу, спасающую от непогоды.
— Ахмади, солнышко мое, — успокаиваясь, в последний раз всхлипнула Аминат, — почему ты так жесток со всеми нами? За что ты обидел Аймисей? Ведь ей и так нелегко.
— Я хотел побыть один, — отстраняясь, сухо проговорил Ахмади.
— Но ты ведь женатый человек. Тебе нельзя делать только то, что ты хочешь. Твой отец и мой муж Байсунгур всегда спрашивал меня, что я хочу, всегда советовался со мной, — мягко упрекнула его Аминат.
— Она что, жаловалась на меня? — резко спросил Ахмади.
— Почему жаловалась? — спохватилась Аминат, испугавшись, как бы совсем не испортить дела. — Я сама не слепая…
Сказала и тут же осеклась. Она увидела, как судорога прошла по лицу сына, почувствовала, как задрожала и отстранилась его рука, гладившая ее по голове.
— А вот я слепой, — глухо и безжизненно проговорил Ахмади, — я ничего не вижу. Значит, и спроса с меня нет.
— А жить все равно надо, сынок, — помолчав, проговорила Аминат. — Я тебе расскажу об одном человеке. Он из аула Гиничутли. Сейчас ему уже лет девяносто. Сколько я его помню, он всегда был слепым. А полюбилась ему самая красивая девушка аула. Ради нее он научился делать из серебра такие украшения, каких никто прежде и не видывал. Со всех аулов приходили к нему покупать эти украшения. Может быть, сынок, ты помнишь мой серебряный пояс с бирюзой, который я надевала по праздникам… Этот пояс Байсунгур заказал для меня у Магомеда. Когда мы с Байсунгуром пришли к нему, — тут Аминат улыбнулась своим воспоминаниям, — Магомед хотел снять мерку с моей талии. Но я тогда была на седьмом месяце, ждала тебя. Байсунгур стал намекать ему на это. Магомед сразу все понял, рассмеялся и говорит: «Я своей жене тоже никак не могу сделать пояс. Снимаю мерку — один размер, начинаю примерять — другой». Между прочим, он так и женился на той девушке, которую любил, хотя она и была засватана за другого. Но он ее умыкнул. Конечно, с ее согласия. Вот какой это был человек. И никто в ауле не считал его слепым, хотя он никогда не видел белого света. А ты говоришь «слепой». Была бы душа зрячей — вот что главное!
— Я понимаю, мать, — уже оттаивая, проговорил Ахмади. — Понимаю, что так жить нельзя, что я должен взять себя в руки, измениться сам и изменить свою жизнь. Но как, как?! Я все время об этом думаю.
— И еще, сынок, — совсем тихо проговорила Аминат, — ты должен знать: Сурхай очень болен. Я подготовила себя к самому худшему. Ты остаешься единственным мужчиной в нашей семье.
— Скажи, мать, Аймисей жаловалась на меня? — снова заволновался Ахмади.
— Зачем ты, сынок, второй раз об этом спрашиваешь? Я же тебе сказала, что нет. Она плакала, вот я и подумала, что это ты ее обидел.
— Она плакала? — вскинулся Ахмади.
— Ну да! А когда я спросила, что с ней, она сказала, что у нее болит зуб, — не очень ловко соврала Аминат.
Но Ахмади и внимания не обратил на эту ее немудреную ложь. Все его мысли были сосредоточены на том, что Аймисей, его жена, его любимая, девочка, с которой он встречал рассвет у семи родников и которую мечтал сделать счастливой, плакала из-за него. Он вскочил и побежал к ней, чтобы вымолить у нее прощение и обещать, обещать, что все теперь, с этого дня, будет у них по-другому.
Следом за ним, обмирая от страха за него, спешила Аминат.
Вот тогда-то ей и пришла в голову спасительная мысль огородить проволокой эту опасную тропинку.
XXI
СУББОТНИК
Но настала пора снова вернуться в сегодняшний день. Была суббота. И все аульчане собрались у
