лицо — родные, ни с чем не сравнимые запахи дома, детства, родины…
Никем не замеченная, Аймисей прислонилась к косяку двери и закрыла глаза.
— Опять тебя в председатели прочат. Как же ты без ноги будешь лазить по горам? — услышала она голос матери, и сладкая дрожь от звуков этого родного голоса прошла по ее телу.
— А много ты теперь найдешь таких, чтобы с руками и с ногами, — отвечал дедушка Хирач. — Ничего, справится, была бы голова…
— Пусть поступает как знает, — примирительно сказала мать.
Аймисей не могла больше выдержать.
— Мама! — крикнула она, и брезентовый вещмешок с тяжелым стуком упал на пол.
— Вабабай! — Женщина выронила дуршлаг, которым она в это время вылавливала из казана хинкал.
От блюда поднимался горячий пар, и потому она не могла разглядеть вошедшую.
— Мама! — повторила Аймисей и обняла мать. С болью она ощутила в своих руках легкое, как бы усохшее тело, увидела седые волосы, рассыпающиеся из-под черного платка.
— Кто это? — тревожно спросил Хирач, завозившись на своей шубе, где он сидел и курил кальян.
И уже отец, встав с табуретки, придвинутой к очагу, опираясь на костыль, спешил ей навстречу.
— Кто-то пришел? — беспокойно переспрашивал Хирач.
— Это я, дедушка!
— Доченька моя, ты жива! Иди сюда скорее, — и старик протянул к ней сухие дрожащие руки. — Дай, доченька, хоть потрогаю тебя, какая ты стала. Я вот уже второй год ничего не вижу.
— Родные мои! Любимые! Как я рада, что вы все живы, — плача повторяла Аймисей, бросаясь то к одному, то к другому.
— Вай, а это кто? — вскрикнула мать Аймисей, первой увидевшая Ахмади. — Родненький, проходи, что же ты стоишь на пороге.
— Это сын Байсунгура из аула Струна, — сказала Аймисей, беря за руку Ахмади и подводя его к отцу. — Мы вместе учились в школе. — И, замявшись, проговорила как бы невзначай: — Он мой муж.
— Муж? — насторожилась мать Аймисей.
Она бросила на Ахмади тот единственный, тот материнский, тот самый пытливый взгляд, от которого не укрывается ничего (хорошо, что Ахмади не мог видеть этого взгляда), и, все поняв, разрыдалась.
Но, желая скрыть причину своих слез, она заговорила о другом. Но это другое болело и кровоточило еще сильнее:
— Доченька моя, остался наш дом без одного крыла. Нет больше твоего брата.
Аймисей обняла мать и тоже заплакала. Так они сидели рядышком, обнявшись, словно став одним существом, безутешным в своем горе, пока отец Аймисей не прикрикнул на них:
— Ну, хватит, слезами сына не вернешь. У нас хоть двое вернулись с фронта. А оглянись вокруг, на другие семьи… — И, сев возле Ахмади, добавил: — Вот он заменит нам сына.
— Какой от меня прок, — уныло сказал Ахмади. — Я только принесу вам горе.
Все умолкли, подавленные бедой. И тут из угла раздался скрипучий голос дедушки Хирача:
— Моя внучка, дочь моего сына Магомеда, не могла поступить иначе. А род Байсунгуровых — это славный род. Его мужчины всегда отличались мужеством.
— Я рад за свою дочь. Она сделала правильный выбор, — подтвердил и Магомед.
Только мать Аймисей сделала вид, что вылавливает дуршлагом хинкал, и, совсем низко склонившись над казаном, роняла слезы в очаг; словно живые существа, они с шипением падали на тлеющие кизяки.
…Утро следующего дня встретило их пением птиц, блеянием ягнят, звоном кузнечиков, ударами молочных струй о дно кувшина…
Ахмади сейчас же хотел вести жену в свой дом. Но родители Аймисей запротестовали: «Ахмади, ты ведь только что виделся с матерью. Поживите у нас хоть месяц, хоть недельку, ну хоть три дня».
Наконец сошлись на том, что они пробудут здесь до вечера и только после ужина уйдут к Ахмади. Там же и наметили сыграть свадьбу. Ведь по горским обычаям ее справляют в доме жениха. Только этот довод и повлиял на мать Аймисей.
День пролетел незаметно — в бесконечных воспоминаниях, бессвязных разговорах, рассказах о фронте, в новом узнавании друг друга, как это бывает с самыми близкими людьми после долгой разлуки.
Солнце уже садилось, когда они простились с родными Аймисей; даже дедушка Хирач, который теперь редко вставал со своей шубы, вышел их проводить за ворота. И долго еще, оглядываясь, Аймисей видела в грустном прощальном свете заходящего солнца черный платок матери, сгорбившуюся над костылем фигуру отца и окутанную дымом бороду дедушки Хирача.
Но чем ближе подходили они к аулу Струна, тем горше становилось Ахмади за свою судьбу.
А вот и семь родников — семь струн, звенящих о любви.
Ахмади узнал их — по звуку, по запаху… Сколько раз на фронте он вспоминал этот единственный на свете звон.
— Семь родников, — шепнула ему Аймисей, не зная, что он уже уловил, угадал, учуял их.
Но и они претерпели за это время изменения, словно переболели. Аймисей увидела возле какие-то камешки и непросохшую глину. Видимо, русла были наполнены камнями, как людские сердца горем, а теперь их почистили и выбросили эти камни.
— Аймисей, — попросил Ахмади, — дай мне напиться… Наверное, они сейчас черные-черные, как твои глаза, а на дне купаются звезды и месяц…
— Да, Ахмади, это так и есть, — подтвердила Аймисей, хотя на самом деле не было ни месяца, ни звезд, и только сизые сумерки, как дым кальяна, медленно обволакивали землю.
А месяц и звезды появились позже, когда, отдохнув у семи родников, они наконец подошли к аулу. Только в одном окне горел свет, и Аймисей не задумываясь повела его на этот свет, хотя и не помнила его дома. Но она не ошиблась. У ворот уже поджидала Аминат.
…Три дня двор и дом Аминат были переполнены людьми.
А на четвертое утро Аминат подозвала к себе сына и невестку, посадила их возле себя и сказала:
— Дети мои, мертвых надо помнить, а живым надо жить. Берите дом Алибулата. Я не хочу, чтобы он стоял безмолвным, как могила.
— Мать, я не смогу жить в этом доме, — возразил Ахмади.
— Надо, сын мой. Если любишь меня, если уважаешь память Алибулата, зажги очаг в этом доме.
И они втроем пошли на окраину аула, где стоял этот дом, уже не новый, потому что построили его пять лет назад, и не старый, потому что никто так и не жил в нем. Кольцо на воротах покрылось красно-бурой ржавчиной, крыша замшела. Даже тропинка к воротам заросла крапивой и колючками. Аймисей, придержав за руку мужа, остановилась, пропуская вперед Аминат.
— Вай! — проговорила Аминат, с трудом удерживая вопль, рвавшийся наружу как вулкан, которому тесно в земных недрах. — Ведь в нашем ауле не было ни одного человека, который пожелал бы: «Пусть зарастет
