Но не с этим решил ехать к Ольшеру майор. С пеплом, найденным в камине. С остатком бумажного листа, не успевшего истлеть, только покрывшегося коричневым загаром. Пепел менял весь курс событий. Его бережно собрали, запечатали в конверт и повезли на Моммзен-штрассе.
— Вы понимаете, перед какой сложной задачей мы оказались, — говорит майор упавшему духом Ольшеру, — задачей, которая имеет несколько решений, и одно из них спасительное.
Глаза капитана оживают. Постепенно. Ему еще неизвестно направление мыслей штурмбаннфюрера, но если существует какая-то надежда на спасение, можно дышать. Можно жить.
— Ваша турчанка уничтожила документ до того, как он побывал в руках агента, — продолжает Дитрих, — или после того, как его уже скопировали. Ответить на этот вопрос никто не может: Надие Амин-оглы приняла цианистый калий. Азиз Рахман погиб несколько дней назад. Но ответить надо. От точного ответа зависит судьба операции.
— Она уже отменена, — мрачно произнес Ольшер.
— Считаю такое решение преждевременным… — в словах майора звучит уверенность. — Конечно, если противник знает о нашем плане, осуществлять его бессмысленно, даже преступно. Удар будет обезврежен, потери невосполнимы. Если же противник пытался только узнать, но не узнал, операцию отменять нельзя.
— Где гарантия, что противник только пытался узнать? — поинтересовался капитан. Он уже обрел силы и мог принять участие в решении сложной задачи, выдвинутой Дитрихом.
— Вы хотите подтверждения?
— Да, конечно…
— Заставьте подтвердить самого противника… Вы удивлены, господин капитан? Я объясню.
11 часов 45 минут.
Только что прозвучал отбой воздушной тревоги. Самолеты бомбили район Шонеберга. Случайно, видно. Шли к Темпельгофу и казармам, но были встречены заградительным огнем зениток и сбросили груз на пути. Горели дома на Бельцигерштрассе и у вокзала Шонеберг. По улицам носились пожарные машины и кареты скорой помощи. Почти каждую ночь теперь над Берлином выли сирены…
Ольшер приехал к Шелленбергу. Еще раз. Он был уже прежним Ольшером: собранным, холодным, сосредоточенным. Сквозь стекла очков глядели острые все видящие и все оценивающие глаза. Капитан приехал, чтобы продолжить прерванный тревогой разговор.
— Положение более чем серьезное, — предупредил бригаденфюрер. — Я боюсь даже предугадать последствия срыва операции. На карту поставлена сама идея тотальной войны, предложенная рейхсфюрером. Начинать с неудачи — значит лишить нашу новую стратегию наступательной тенденции…
Шелленберг прервал себя, чтобы сказанное было оценено по достоинству собеседником, чтобы значимость событий показала, насколько ничтожен сам по себе человек, стоящий на пути великих свершений. Он не имеет права на снисхождение.
— Молчите! — выкрикнул вдруг генерал, заметив на лице Ольшера какую-то тень протеста. — Считайте себя счастливым, что вам разрешено искупить свою вину перед фюрером, перед Германией.
— Я могу действовать? — спросил капитан.
— Да… Хотя приказ о предании вас суду уже готов и будет подписан группенфюрером…
— В течение ночи, — напомнил Ольшер.
— Возможно… Все зависит от обстоятельств.
— Понимаю…
Полночь… Двадцать минут первого.
Лагерь спит. Все спят, кроме часовых и радистов. Часовые ходят у ворот и вдоль проволочной стены, упирающейся прямо в лес, в сосновую глухомань. Радисты дежурят у аппаратов. Круглые сутки идет перекличка с «корреспондентами» за линией фронта. Их вызывают. Их ждут. Их ищут.
В ноль двадцать будят Гундта:
— Господин штурмбаннфюрер, приказ.
Гундт ругается. Грубо. Грязно. Он устал. Он хочег спать.
— Что еще там…
Набивает трубку, закуривает. Потом подходит к столу. Смотрит на листок, угодливо положенный дежурным под яркий луч настольной лампы.
— Ладно. Идите…
«…Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” остается в силе. Продолжать выполнение согласно графику. О ходе подготовки доносить через каждые шесть часов…»
Точно такой же текст принимают радисты в Ораниенбурге, Яблоне, Бреслау, Зеленке, Зомберге, Летионово, и дрезденской лаборатории по подготовке бактериологической войны…
В Бердянске к стандартному распоряжению прилагается дополнение за подписью Геринга: «Самолетам дальнего радиуса действия 200-й эскадрильи бомбардировщиков находиться в постоянной боевой готовности».
…Гундт идет к маленькому домику на самом краю лагеря, стучит в дверь Брехта. Долго стучит. И когда створка отпахивается, говорит в темную щель:
— Подъем в шесть утра… Продолжаем занятия шестерок по особому расписанию.
— Слушаюсь, господин майор.
9
Что еще уготовано человеку после всех испытаний…
Позади бараки Беньяминово, расстрел на Холодной горе, допрос в гестапо, ожидание неизвестности в Брайтенмаркте, смерть Надие…
Что еще…
Берг говорит, кажется, о последнем испытании. Он пришел, настоящий Берг, единственный друг здесь. Пришел в темный зал кинотеатра и сел рядом. Так условились они сегодня утром. Оберштурмфюрер передал Саиду билет на один из последних рядов. Шла старая картина, и зал почти пустовал.
Двое во мраке. Вдали от зрителей. Блеклый свет от экрана иногда разгорается — когда много неба или сверкает гладь озера, — и зал вырисовывается десятком голов.
Берг трогает лицо Саида. Как брат. Проверяет, нет ли опухоли. Не просит извинения. И так понятно все.
Говорит тихо, не заглушая музыки, льющейся с экрана.
— Все готово к приему «гостей». — Рудольф делает паузу, и Саид может представить себе, пусть смутно, песчаные барханы, заросли камыша, ущелья, а за всем этим людей с оружием, ожидающих врага. Может представить зенитчиков у орудий, летчиков у «ястребков». Это ожидание. Берг обрывает паузу. — Но немцы не полетят…
— Все напрасно? — печально, с досадой произносит Саид.
— Да…
Надо стиснуть зубы от злобы: через смерть Надие пронесли тайну. Только стиснуть зубы. Или заплакать от бессилия. Все пустое. Одни жертвы. Мрачен путь по Германии. Смерть за смертью. С каким невероятным трудом вырывается у врага тайна.
— Они победили, — говорит Саид. В голосе его отчаяние.
— Бой еще не закончен, — сжимает руку друга Берг. — Они полетят…
— Полетят?!
— Если убедятся, что план операции не попал за линию фронта, что наша разведка не захватила его.
— Значит, мы должны снова взять документ? — догадывается Исламбек.
— Именно.
— Нам дадут его?
— Почти…
Саид понимает: вот что еще уготовано человеку после всех испытаний.
— Ловушка, — рассуждает он вслух. — Почти открытая игра.
Кивком головы Рудольф подтверждает чужую мысль. Дополняет ее:
— Им нужен не столько разведчик, сколько интерес разведчика к документу. Штурмбаннфюрер придумал хитрую комбинацию, в которой лишь один ход. Для нас один.
— Полковник Белолипов знает все?
— Все…
Берг чувствует, как трудно товарищу, как мучительно тяжел его путь в войне, подвиг терпения и ожидания.
— Ночью получена радиограмма: «Операция “Феникс” продолжается».
— Это приказ? — спрашивает Саид…
— Нет… Никто не может такое приказать…
Прежде чем экран успевает померкнуть, прежде чем встанут унылые и даже сонные люди и поплетутся к выходу, Саид и Берг покидают зал. Сначала Берг, потом Саид. Они не помнят, что показывали сегодня. Даже название не запечатлелось. Вот только небо и озеро мелькали несколько раз. Было почти светло тогда. Это осталось в памяти.
Два дня длилась подготовка к банкету в новой квартире Каюмхана, у зоопарка, которую ему выделили благодаря хлопотам барона Менке. Банкет наметили на пятницу, но пришлось торжество несколько отложить — рабочие не успели выложить паркет в зале и отделать кафелем ванную комнату. Почти все сотрудники комитета были мобилизованы на оборудование «дворца» президента, как называла свою новую одиннадцатикомнатную квартиру в центре Берлина Рут. Они расставляли мебель, вешали картины и ковры. Великолепие, в которое облачался «дворец», вызывало удивление у корректора журнала «Милли Туркестан» — наивного человека. Он спросил президента: «Отец, зачем такая роскошь? Идут бомбежки…» «Дурак! — обругал его Каюмхан. — Вы уедете назад, а я останусь. Это мой дом…»
Мой дом. Так чувствовала и Рут. Призрачный юг ее уже не манил. Он утонул в каком-то тумане. Исчез. Осталась лишь досада и боль. Боль обманутого человека. Досада на Вилли, на Менке, на всех, кто обещал и не сдержал обещания. Но хоть здесь, в Берлине, она будет шахиней. Пусть недолго. Сколько простоит этот дом. За него Рут готова бороться. Готова молить Бога.
