— Немного.
Хитрил старикашка. Истина, видно, иной была, да не откроешь ее перед беком. Гнев вызовет истина у ханского слуги.
— Сколько же все-таки? Тридцать семей…
Оплошал старый. Не след было называть число. Глазом окинул бек селение и догадался, что аул вдвое больше. А тут еще нукеры, сжав кольцо, согнали людей к белой юрте.
Еликбаши, бородатый, толстый хивинец, сказал беку:
— Половина мазанок пусты, да еще насчитали девять брошенных очагов. Пепел на земле есть, а юрт нет. Сняты юрты.
«Откочевали», — догадался бек. Повернулся к старику, ткнул в его грудь рукоятью плетки:
— Куда откочевали?
Несильно ткнул, ягненок и тот не покачнулся бы, а старик упал. Нарочно, видно, упал, чтобы на земле оказаться и ухватить костлявыми руками ноги бекова коня.
— Великий бек, пощади! Глаза-то мои плохо видят, уши плохо слышат, не знаю, куда откочевали аульчане…
— Не знаешь, несчастный? — прорычал бек. — Какой же ты бий, если не видишь и не слышишь, что творят люди?
— Не бий я, прах всего лишь, песчинка на копытах твоего коня. Пощади.
Бек задумался. Надо было бы наказать бия за лукавство: покрывал он своих аульчан, притворялся немощным. А тот, кто покрывает враждебные действия своих подопечных, не творит ли зло хану? И, подумав, бек решил:
— Нужны ли человеку глаза, которые не видят? Нужны ли уши, которые не слышат?
Заплакал старик. Омывать слезами скупыми стал бекова коня.
— Пощади… Пощади…
Кровь сошла с лица Айдоса, глаза погасли. Жизнь будто покинула старшего бия. «Всевышний, — шептал он похолодевшими губами, — это ли торжество справедливости? Ослепив старика, ослепим ли истинных врагов хана. Старик-то на нас руку не поднимает».
Лишился бы глаз старик и ушей лишился бы, да спас его другой аульчанин, своей нерасторопностью спас. Пригнали нукеры степняка, покинувшего аул час назад и успевшего уйти со своим верблюдом всего лишь за ближний холм.
— Куда вел верблюда? — спросил бек невысокого, коренастого степняка, не старого, но и не молодого уже, семейного, должно быть, потому что на верблюде была навьючена люлька.
— В Кунград, — смело ответил степняк.
«Этому головы не сносить, — подумал Айдос. — К врагу хана шел. И к моему врагу…»
— Почему в Кунград, а не в Айдос-калу? — поинтересовался, ехидно улыбаясь, бек. — В Айдос-калу ближе.
Прямой был человек этот степняк. Не стал утаивать своих намерений, сказал:
— Айдос-кала хоть и ближе, но солнце туда не заглядывает. Ночь там вечная. Айдос-бий народ свой предал, накинул на него аркан неволи и бесправия, сделал его рабом других народов… Зачем же идти в Айдос-калу…
Еще ехиднее стала улыбка бека. Радовался он словам, брошенным в лицо Айдосу, злым, несправедливым словам. И казалось ему, что слов этих сказано мало. Горстка жалкая всего лишь набралась, а беку нужен был целый хурджун. И он спросил степняка:
— Знаешь ли, несчастный, что Айдос-бий главный бий каракалпаков?
— Знаю.
— Знаешь ли, что великий хан хивинский назначил его своим наместником на этой земле?
— Знаю.
— И все же называешь предателем.
— Да, он предатель.
— Великий бий, — повернулся к Айдосу бек, — человек этот бросил камень унижения в хана и его наместника. Назвал он правление Хивы вечной ночью. По закону ханства плохое слово должно быть возвращено тому, кто его произнес, и возвращено тотчас же. Великий бий, накажите обидчика. Неспособный разумно пользоваться своим языком должен лишиться его.
Бог спас старейшину аула — молитву Айдоса услышал, что ли? — но спасти упрямого степняка не смог. Не пожелал спасти или молитвы не услышал? Да и как мог услышать, если Айдос не успел произнести ее…
Нукеры схватили упрямого степняка и заломили ему руки за спину. Он должен был закричать, взвыть от страха: язык-то рвут у живого, а живой может ли расстаться с тем, что делает его человеком. Не приведи всевышний расстаться кому-либо с языком!
Нукеры ждали палача. Ждали Айдоса. Его оскорбил степняк, ему приказал бек расправиться с обидчиком.
Не слушались ноги, не слушались руки старшего бия. Надо было слезть с коня, а как слезть, если онемело все. Айдос глянул на Доспана: «Помоги, сынок!»
Стремянный слетел с седла, подскочил к бию, под ставил под его сапог спину свою. Крепкую, верную спину.
— Мой бий, слезайте!
Зачем Айдосу его спина? Ему плечо нужно. Ему руки Доспана нужны. Пусть снимут бия с коня.
Догадался Доспан и потянул Айдоса с седла. Опустил бережно на землю.
Земля вернула силы бию. Теперь он мог сам подойти к упрямому и глупому степняку. Мог вынуть из ножен кинжал, вырвать из злого рта язык и отрубить его.
Для другой цели предназначался кинжал. Для другого случая точил его Доспан. Точил и приговаривал: «Защити нас от врагов, пролей кровь недругов!» А вышло, не защищал он от врагов, а проливал кровь братьев.
— Проклинаю тебя, Айдос! — крикнул упрямый степняк и плюнул в лицо бию.
Несчастный! Надо ли было множить свою вину? Надо ли было гневить бия? Полоснули страшные слова Айдоса как плеть. Взъярился он, захмелел злобой. Шагнул к степняку, поднял его и мгновенно, будто срезал молодые побеги камыша, отхватил кинжалом левое и правое ухо.
Кровь хлынула на лицо упрямца, закричал он.
На нетвердых ногах вернулся Айдос к коню, сел в седло и погнал своего иноходца.
Стая в триста нукеров летела по степи, захватывая то один, то другой аул на день, на ночь, а то и того меньше.
Далеко бы в степь залетела стая нукеров, утверждая имя хана хивинского, не попадись ей по пути гонец из Айдос-калы — неполноправный бий Кадырберген.
— Айдос-ага! — поднял руки Кадырберген, останавливая стаю. — Плохая весть! Туремурат-суфи ведет войско в двести всадников на Айдос-калу.
Плохая весть. До утверждения ли имени хана в других аулах, когда собственный в опасности? Айдос повернул иноходца на запад, к берегу Кок-Узяка.
— Э-э, зачем? — воспротивился было Мухамеджан-бек. Однако повел нукеров вслед за старшим бием.
Стая прилетела в Айдос-калу на исходе дня. Не было кунградских джигитов ни в ауле, ни возле него. Не подошло, видно, войско суфи к Кок-Узяку. А может, и не собиралось подходить, попугал только суфи степняков, погрозился напасть на аул Айдоса, а сам сидел в своем Кунграде и попивал чаек? Попивал и посмеивался.
По душе пришлась эта тишина Мухамеджан-беку. Сабли вынимать из ножен кому хочется? Тем более против кунградцев. Не овцы это, собранные в отару, не трусливые бродяги, севшие на коней. Нукеры суфи хорошо знают ратное дело и меч не опускают, пока не слетит голова с плеч противника. Знал это бек и не торопился встретиться с воинами Туремурата-суфи. Потому выбрал дорогу не в Кунград, а в мирные степные аулы.
Ну, если беку хивинскому была по душе мирная картина, то Айдосу тем более. Он посветлел весь, расцвел, увидя аул свой целым и невредимым. Сердце, томившееся тревогой долгие дни, забилось ровно и легко. «Мой дом, — прошептал он, — дом моего отца, дом братьев моих. Пусть будет он домом и для сыновей моих. Не уйду отсюда. Умру здесь, защищая его».
Аульчане, увидя своего бия, поспешили навстречу. И в руках у каждого была лепешка. Айдоса ли встречали степняки так радушно или триста хивинских нукеров, кто знает? Но старшему бию верилось, что его. И он приложил руку к сердцу, как делают хивинцы, благодаря аульчан и восхищаясь ими.
«Любят своего бия, верны ему, — подумал Айдос. — А я так мало для них сделал. Хотел сделать много, да не сумел. Бог поможет, сделаю больше».
Бек и воины приняли от аульчан хлеб- соль. Радовались: ни в одном ауле их не встречали так.
Бек ввел сотню в аул, остановил около юрты бия и велел нукерам спешиться. Сам же остался в седле.
— Львы Хорезма! — поднял он копье, обращаясь к нукерам и аульчанам, что собрались поглазеть на хивинских воинов и узнать новости. — Ваш путь — путь славы. На своих мечах вы несете победу великому хану. Но не одними мечами добывается победа. Мы вошли в город друзей Хивы, а сердца друзей побеждают добротой. Стены Айдос-калы подняты лишь на один локоть. Надо поднять их на десять локтей, чтобы сделались они неприступными, чтобы враг не потревожил покой друзей наших. Говорят, кунградское войско уже вышло к Кок-Узяку. Намерены кунградцы разорить Айдос-калу, пленить друзей Хивы. Пока движется Туремурат-суфи, поспешим поднять стены, преградим ему путь. А когда он подойдет к городу, встретим его копьями и мечами. Покажем, на что способны доблестные хивинцы. Слава великому Мухаммед Рахим-хану!
— Слава! — ответили воины.
Бек распустил нукеров, а шестерым еликбаши приказал установить посты на краю аула.
— Кунградцы еще далеко, — сказал он, — но лазутчики суфи могут оказаться близко. Хитрый враг пускает впереди себя гончую.
