Патарий покосился на мать и тоже встал. Члены Совета поднялись и, возбуждённо переговариваясь, потянулись к выходу.
– Ты не должна себя так вести! – Голос сына звенел от ярости. – Здесь я – Повелитель, и только я имею право отдавать приказы!
– Конечно, только ты! Но сначала научись это делать, мой дорогой! – Она устала. Безумно устала, и ей абсолютно не хотелось спорить с этим строптивым мальчишкой. – Тренируйся… и когда-нибудь у тебя это обязательно получится!
Мирцея повернулась и медленно пошла к двери, оставив за спиной кипящего от негодования Патария.
Коридор был бесконечным. Она шла, шла и шла, а он всё никак не кончался. Боль, вонзившаяся в правый висок ещё в Зале, теперь расползлась, нагло хозяйничая во всей правой половине головы, вызывая подступившую к горлу тошноту. Перед глазами мелькали какие-то серебристые мушки и вертелись блестящие змейки, и женщина начала бояться, что не разглядит за их сумасшедшим танцем нужный ей поворот.
Низ живота пронзила дикая боль, и Мирцея, охнув, присела. Вокруг всё плыло, и она, чтобы не упасть, ухватилась рукой за стену. Боль не отпускала. Казалось, кто-то невидимый воткнул в её лоно раскалённый кинжал и проворачивает его там с какой-то звериной злобой.
Она закричала, с ужасом понимая: её голос в пустом коридоре оказался таким слабым, что его вряд ли кто-то услышит даже за ближайшим поворотом. «Умираю… Боги, я же умираю… Почему… Я не хочу… Нет, только не сейчас… я не могу умереть сейчас… Ведь я только… Какая бо-оль… Я… я не хочу прямо здесь… в этом коридоре… Больно-о… не-е-ет… только не зде-е-есь…»
Боль исчезла так же внезапно, как и появилась. Мирцея, скорчившаяся у стены, замерла. Она боялась шевельнуться, ещё не веря, что мучение прекратилось. Больше всего ей сейчас хотелось добраться до своей постели и уткнуться в мягкую подушку, укрывшись с головой лёгким одеялом из шкуры лесной рыси.
Женщина тихонько распрямилась, глубоко вдохнула и решительно двинулась по коридору. Она не сделала и нескольких шагов, как между её ног что-то хлюпнуло, и по бедру потекла горячая струйка. «О, Боги, нет… Опять! Когда же это закончится?!» Эта мысль была последней. В голове вдруг жутко зазвенело, будто кто-то настойчиво начал колотить маленькими молоточками по большому золотому блюду. Свет померк, и Мирцея потеряла сознание.
События следующих нескольких дней она не помнила. В ушах стоял гул, мешающий сосредоточиться на какой-то одной мысли. Женщина то открывала глаза, с трудом пытаясь понять – это дневной свет пробивается через неплотно задёрнутые шторы, или мерцание множества свечей старается побороть ночной мрак, – то снова проваливалась в за бытье.
Чьи-то руки протирали прохладной водой её лицо и тело, придерживали ей голову, вливая в рот какую-то жидкость, вкуса которой она не ощущала. Она с жадностью пила, стараясь тёплым отваром растопить образовавшийся внутри мерзкий холод, сковавший там всё и не дававший ей вздохнуть полной грудью. Иногда её начинала бить такая сильная дрожь, что тело сотрясалось под несколькими одеялами, и только прислужница Фасима, прижавшись к ней своим молодым горячим телом, могла слегка согреть Мирцею.
Из окружавшей её серой мути к ней выплывали лица, но женщина не всегда понимала, кто это. Однажды ей стало невыносимо страшно, и она дико закричала, пытаясь оттолкнуть от себя Рубелия, который держал на руках мёртвого синего ребёнка и презрительно ухмылялся… Но из её пересохшего горла выполз только жалкий хрип.
Как-то муть внезапно рассеялась, и Мирцея увидела, что над ней склонилось испуганное лицо её лекаря, что-то говорившего. Но, как она ни вслушивалась, не смогла понять смысла его слов и опять устало прикрыла глаза.
Мирцея пришла в себя только на утро третьего дня. Сквозь полуприкрытые веки она разглядела неяркий свет, и её сознания достиг резкий звенящий звук. Она испугалась, что всё начинается снова, но тут же сообразила, что слышит удары гонга Главной пирамиды Остенвила.
– Пить… – голос прошелестел чуть слышно, словно осенний ветер протащил по камням упавший пожухлый листок.
Фасима, разводившая в камине огонь, резко обернулась и, зарыдав, бросилась к своей госпоже:
– Слава Богам Вечным и Истинным! Как же вы напугали нас всех, госпожа! Мы решили, что вы умерли, когда вас принесли… Такая вы были белая, прям как мрамор… даже белей! А Манук, он вообще чуть с ума не сошёл, так переживал, что вы умереть можете. Извёлся весь, всё твердил, что ему тогда не миновать Саркела!
– Воды… дай…
– Сейчас, сейчас! Манук вот это велел давать, если вы пить запросите… Слава Богам, вы очнулись! Пейте, пейте, я сейчас за ним сбегаю! Он ещё наготовит, лишь бы наша госпожа скорей выздоравливала!
Больная жадно глотала отвар, впервые почувствовав его горьковатый вяжущий вкус. Жидкость приятно растекалась внутри, согревая её своим чудодейственным теплом. Фасима радостно щебетала, продолжая с неугасающим пылом славить милостивых Богов, обещая немедленно сбегать в пирамиду и одарить каждого из них хоть чем-то за такое радостное событие.
Мирцея её уже не слушала. Она дико устала. Проглотив последние капли, женщина откинулась на подушку и, закрыв глаза, прошептала:
– Спать… буду…
Следующие два дня она почти всё время спала, открывая глаза только для того, чтобы выпить отвар, проглотить пару ложек ароматного куриного бульона или съесть кусочек нежнейшего паштета из печёнки молодого телёнка. Мирцея видела, что к ней приходили, и даже могла различить сквозь опущенные ресницы задумчивые, радостные или озабоченные лица своих посетителей. Но она была ещё слишком слаба, чтобы вести с ними беседы или даже просто отвечать на их приличествующие ситуации вопросы.
На пятый день своей болезни Мирцея смогла полулежать в кровати, опершись спиной на груду подушек. Навестивший больную Галиган с шумом уселся в придвинутое к кровати кресло и стыдливо отвёл глаза от её белого исхудавшего лица с тёмными кругами вокруг лихорадочно блестевших глаз.
– Что выяснили… о смерти ребёнка? – Она уже могла говорить, хотя каждое слово давалось с трудом.
Галиган развалился в кресле и небрежно поигрывал пышной кисточкой на поясе домашнего халата из плотного гахарского шёлка. Он вздохнул и снова украдкой взглянул на лицо любовницы:
– Ты ещё не совсем здорова, дорогая! Зачем тебе эти унылые государственные дела? Набирайся сил, приходи в себя, потом и побесе…
– Говори! – Мирцея сделала над собой усилие, и её голос почти не дрожал. – Я хочу знать всё!
Сигурн устроился в кресле поудобней и поведал, что Главный судья провёл самое тщательное расследование, но никого, хотевшего причинить смерть ребёнку Грасария, не нашёл. Как оказалось, Элида вошла в комнату и увидела, что на лице сына лежит маленькая шёлковая подушка, а мальчик уже не дышит. Как попала в кроватку к Одарию эта подушечка, никто не видел, но именно она и задушила ребёнка. Аврус Гентоп с пристрастием допросил всех, имевших доступ в покои Грасария и его жены. И хотя все прислужники в один голос клялись, что в руки не брали эту злосчастную подушку, судья решил, что Тусса, личная прислужница Элиды, вполне могла положить её в кроватку, чтобы ребёнок, проснувшись и повернув голову, не ударился о прутья.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
