В. Санин: Вы пишете: «чувствование», «образ», «рисунок». А я только «слышу» мысль, уже оформленную в слова.
В. Мессинг: «Чужая мысль родится в голове словно собственная, ее трудно отличить от своей…»
В. Санин: Точно! Вначале я недоумевал, откуда у меня не мои, незнакомые мысли? Не скоро понял: они приходят извне. Тогда же у меня открылась еще одна способность — мысленно заставлять человека думать, как я, и делать то, что я пожелаю.
В. Мессинг: «Я тоже умею внушить свою волю человеку, скажем, глядя ему в затылок. Или вовсе на него не глядя…»
В. Санин: Но как, как это у нас получается, дорогой коллега?
В. Мессинг: «Что я могу ответить на этот вопрос? По существу, ничего. Ибо сам не понимаю, как это делается».
В. Санин: Спасибо за искренность. Если уж вы, величайший телепат, не знаете…
В. Мессинг: «Но я знаю другое… Человек, наделенный такими способностями, не имеет права быть непорядочным, морально нечестным».
В. Санин: Меня обвиняете?.. Я сам себя осуждаю… Мерзко, грязно, противно… Но что поделаешь? На дворе «дикий» рынок. Деньги адекватны понятию «свобода». Единственное препятствие в осуществлении твоих замыслов — отсутствие денег. Теперь у меня все есть для того, чтобы начать новую жизнь. Буду делать только добро. А те, кто меня снабдил деньгами… Мне их не жалко. Эх, если б вы слышали их мысли!
В. Мессинг: «Да, свойство телепата позволяло мне иной раз услышать такое, что, как говорится, уши вянут. Бесцеремонные, грубые, лукавые мнения…»
В. Санин: А сейчас они еще наглее и лукавей. Я ужаснулся. Человек лишь внешне отличается от животного! Справедливо говорят: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли.
В. Мессинг: «У людей много рождается мыслей, которые совсем ни к чему слышать другим и которые обычно не высказываются вслух. Но я убежден, человек изменится к лучшему и в будущем заменит телепатией все другие способы передачи информации. Согласитесь, телепатия исключает возможность обмана».
В. Санин: Вы в это верите? Сколько веков богословы усердно проповедуют заповеди из Нагорной проповеди Христа! Мир изменился? Нет! Какие жесточайшие усилия прилагали в ваше время большевики, чтобы все впитали в себя моральный кодекс строителей коммунизма? Крикнули вверху: «Долой коммунистов!», и через полгода все забыли о кодексе. Теперь нет всеобщих светлых целей — ни рая, ни коммунизма, теперь власть и пресса витийствуют, чтобы облагородить, освятить, оправдать грабежи и насилие, без которых не может жить свободная конкуренция. Милый мой, ваша надежда мираж в пустыне. Но я, признаюсь, завидую вам. Вы хорошо воспитаны. Несравнимо лучше, чем мы.
Устало потянувшись, Виктор отложил книгу. Наивный Мессинг! Он верил и оттого чувствовал себя счастливым.
Звонок. Виктор вздрогнул. Он и не знал, что в квартире есть телефон. Услышал голос Пана.
— Виктоша, привет! Чувствуешь, как работает моя фирма? За полчаса выяснила, где ты обитаешь. Чего пропал? О курсовой забудь — с ней все в порядке. Я не смог навестить тебя в больнице, не обессудь. Вину свою чувствую.
— Да что ты, Пан, все нормально, — смутился Виктор, словно всемогущий Пан опустился пред ним на колени.
— Нет-нет… за мной должок. Зайди, пожалуйста, завтра. Ты мне нужен. Жду.
В конце пробились повелительные нотки, которых Виктор всегда боялся. Они убедили его: надо зайти.
Но, глянув на синюю книгу, решил совсем другое: «Пошел ты к черту, вельможный Пан!»
Глава 7
Пятеро одураченных
Среди них, к нашему сожалению, два работника милиции и один известный профессор психологии.
Белобрысый лейтенант привел в кабинет Кондаурова уже известного нам прямого, тонкого, как перевернутый восклицательный знак, мужчину, а сам почтительно замер у двери.
— Садитесь. Слушаю вас, — официально сказал Кондауров.
— Спасибо! — Восклицательный Знак горестно, словно отягощенный грехами, присел на жалобно скрипнувший стул. — Да мне, собственно, и говорить-то нечего.
— Тогда давайте прощаться, — предложил Кондауров.
— Да нет… — Восклицательный Знак сердито глянул на стену в нескрываемой надежде, что там проявятся нужные ему слова. Ждал, судорожно глотая. Наконец слова проявились, и он начал считывать их: — Взял для покупки машины девять тысяч долларов. У меня их изъяли.
— Кто?
— Не знаю.
— Выпивали до этого?
— Не пью, — прочитал на стене мужчина.
— Сознание не теряли?
— Здоров я.
— Может, кто-то оказался рядом, загипнотизировал вас?
— Никого не было.
— А карман не дырявый?
Видимо, письмена со стены пропали, и Восклицательный Знак, насупившись, замолчал.
— Ну хоть какие-то детали вы можете припомнить?
Опять молчание.
— Хорошо, пишите заявление.
Мужчина ожил, забегал взглядом по стене. Письмена опять появились!
— Будете искать?
— Кого?
— Не знаю.
— То-то… Надежды никакой. Подождите в коридоре.
У светленькой, румяной, как пышка, девочки, которую привел лейтенантик за руку, глаза застилали слезы.
— Ну ничего, ничего я не помню… Положила инкассаторскую сумку. Глядь, а ее нет. И все. Только…
— Что «только»? — ухватился Кондауров.
— Только роспись на бланке получения денег кто-то оставил… «Иванов»… Крупно, печатными буквами…
— Где этот бланк?
— Вот.
Кондауров начал разглядывать протянутый ею листок.
— Так. Дальше…
— Что дальше? Я все сказала.
— Ну что ж, спасибо. Побудьте в коридоре… Да, подкинул ты мне песенку без слов, — обратился Кондауров к застывшему у дверей лейтенанту, — Вот что попробуем для начала… Иди с ними, пусть пишут заявления. Не по одному, а по пять-шесть экземпляров, и чтоб каждое писалось как бы заново. Ясно?
— Так точно, Иван Дмитриевич!
Лейтенантик скрылся за дверью, а Кондауров уставился в ту самую стену, с которой Восклицательный Знак считывал ответы на все вопросы, но ответов там и на этот раз не было. Голая серая стена.
«Вот так-то, эксперт-консультант, попался? Стена-то голая. Да нет, не голая. Откуда-то появился этот Иванов?»
Придвинул к себе бланк с жирными печатными буквами: «Иванов». Долго разглядывал. На экспертизу? Но что это даст? Тут работал не профессионал, какой-нибудь заезжий гипнотизер. Надо узнать, не было ли такого в других городах… Стоп, Кондауров! Гипнотизер? Любопытненько, любопытненько. Он придвинул к себе телефон, достал из ящика записную книжку. Раскрыл ее на букве «ш».
Профессор психологии оказался дома и узнал голос Кондаурова.
— Рад вас слышать, любезный Иван Дмитриевич. Очень рад.
— Можно посоветоваться?
— Сочту за честь вам послужить.
— У меня тут гастролер появился. Похоже, гипнотизирует и отнимает деньги. А потерпевшие никого и ничего не помнят. Возможно такое?
— Вполне возможно.
— Так вот, я сижу и мучаюсь, как мне добраться до этого гипнотизера?
— Есть один способ. — Матвей Самуилович помолчал, покашлял в трубку. — Потерпевших ввести в гипнотическое состояние и расспросить.
— А вы не могли бы?..
— Я? — Шеленбаум был, кажется, удивлен. — Я могу. Это моя профессия. Но вам известно, уважаемый Иван Дмитриевич, что существует правило: не применять гипноз в судебно-медицинской практике?
— Известно. Я прошу вас сделать это неофициально, ну, как небольшой научный эксперимент.
— Подобный эксперимент может вам дать ложные факты. — По учащенному дыханию было слышно, что Матвей Самуилович волнуется. — Гипнотики часто говорят неправду. То, что мы узнаем, нельзя расценивать как достоверное, истинное.
— Согласен с вами, — не сдавался Кондауров, — Я же прошу вас о другом. Потерпевшим явно внушили, чтобы они забыли все происходившее. А вы только снимете запрет, наложенное на них табу, и все… А что они потом будут говорить, я приму как одну из версий.
— Только снять табу? Занятный поворот. Хорошо, я попробую. Только мне нужен магнитофон для моей кассеты и мягкие кресла.
— Спасибо, Матвей Самуилович, все будет сделано. Высылаю за вами машину.
Белобрысый лейтенантик, получив приказание раздобыть магнитофон и два кресла для сеанса гипноза, посмотрел на Кондаурова так, как, наверное, смотрели бы верующие на спустившегося с облаков небожителя.
Войдя в кабинет, Шеленбаум совсем по-детски обнял, прижался щекой к груди Кондаурова.
— Только ради вас, только ради вас, Иван Дмитриевич.
Он вложил кассету в магнитофон, нажал клавишу. Кабинет заполнила мягкая, неторопливая музыка.
— Приглашайте пострадавших. — Так добрый хозяин встречает милых желанных гостей. Пожал каждому руку, внимательно заглянул в глаза, смягчил голос до нежной отеческой ласки, — Садитесь, дорогие мои, отдохните немного. Я вам помогу, обязательно помогу. Сейчас мы проведем маленький, приятный-приятный сеанс расслабления, и вы мне все расскажете. Все расскажете.
