Шеленбаум опустился напротив них на стул и, странно, не стал магнетизировать потерпевших взглядом, чего ждали сидевший за своим столом Кондауров и замерший в немом оцепенении у двери белобрысый лейтенант, а, наоборот, задумчиво склонил голову, словно погрузился в приятные воспоминания.
Прошло секунд десять-пятнадцать, и он тихо, почти шепотом заговорил:
— Совсем недавно я провел последний день отпуска у моря. Лежал на теплом песке и чувствовал, как тело блаженно расслабляется, расслабляется, расслабляется… Смотрел в небо. У меня слегка кружилась голова, одолевала дремота, дремота… Хотелось закрыть глаза… Лежать так долго-долго в полусне, слушая шум набегающих, набегающих волн. Как мне хочется, чтобы и вам сейчас было так же хорошо… Чтобы вы почувствовали теплоту песка, расслабились, закрыли глаза и углубились в мирное-мирное блаженство…
Кондауров невольно тряхнул головой, чтобы сбросить наплывающую сонную одурь. Белобрысый лейтенантик привалился к дверному косяку и старательно, как резиновая маска, открывал-закрывал глаза. А те двое — Восклицательный Знак и румяная девушка — уже тихонько посапывали в креслах.
— Вам хорошо, молодой человек? Вы отдыхаете? — обратился Шеленбаум к Восклицательному Знаку.
— Хорошо… — ответил тот вяло. — Отдыхаю…
— Вспомните теперь тот день, когда вы брали деньги в банке. Вы положили их в карман. Вышли на улицу. Пошли. Закурили. Что было дальше?
— Сунул руку в карман. Денег нет.
— Кто-то подходил к вам?
— Не помню.
— Кто-то угрожал вам?
— Не помню.
— Понятно. Над вами висит страх. Сейчас я сниму этот страх. Сейчас… Сейчас… — Шеленбаум подался вперед, сделал несколько движений, как бы приглаживая ауру его головы. — Все уходит, уходит… Страх ушел… Я снял его, теперь вы можете говорить. Вы вышли из банка. Закурили. Затем…
— Затем… — сонно повторил потерпевший. — Затем…
— Ну-ну, что было дальше?
— Что-то было. Не помню.
— На что похоже это «что-то»?
— Не знаю. Не могу объяснить.
— Вам кто-то мешает говорить?
— Нет, не мешает. Я не помню. Закурил. Потом… Потом в карман — денег нет…
Шеленбаум повернулся к Кондаурову.
— Иван Дмитриевич, видимо, внушение «забыть все» было очень сильным. Не могу снять запрет. Или действительно ничего не было. Я вывожу его из транса, не возражаете?
— Хорошо, — угрюмо согласился Кондауров.
С румяной девушкой повторилось все то же. «Не помню», «не знаю» — отвечала она.
Только при слове «Иванов» мелко вздрагивали ее губы. Кондауров заметил, как напрягся, замер в ожидании Шеленбаум. Теперь уже в его бесконечных вопросах все чаще, настойчивее и громче стала повторяться эта безликая фамилия.
Наконец девушка вскрикнула:
— Вижу!
— Что видите? — поспешил Шеленбаум.
— Руку вижу на бланке… Его рука…
— А может, рука инкассатора?
— Нет, его! Та большая, жилистая. А эта белая, с тонкими пальцами.
Большего Шеленбаум не смог добиться. Когда они остались вдвоем с Кондауровым, он печально и устало произнес:
— Вам должно быть памятно известное письмо Эрнста Тельмана, в котором описываются тщетные попытки гестаповцев получить от него показания в состоянии гипноза. Тельман был сильной личностью и сумел внушить себе запрет на всякие откровения. Здесь мы имеем дело с подобным. Слабым, податливым людям внушил запрет человек с очень мощным экстрасенсорным влиянием. В одном лишь я утвердился: этот человек существует, именно он забрал у них деньги. Вам, милейший Иван Дмитриевич, придется искать его. К сожалению, без моей помощи. А если найдете, не сочтите за труд представить нас друг другу.
Глава 8
«Я все могу!»
Его спросили:
— Который час?
А он ответил:
— Вечность.
Возбужденный, бездумный, он плыл в пьянящей эйфории. Все радовало, все он любил, все мог. Походка стала твердой, спина выпрямилась, голова откинулась назад, а выражение лица — это отражалось и во встречных взглядах — совсем как у маршала, принимающего парад.
Открывшееся ему тайное людское бытие явилось совершенным чудом. Необычное, диковатое и далеко не целомудренное, оно все же магнетически привлекало своей первозданной новизной.
Со снисходительным превосходством размышлял он о том, какими жалкими догадками пользовались ученые-человековеды, в какие фальшивые миры уводили писатели своих поклонников! Только один он, Виктор Санин, мог извлечь из скрытых погребов человека то сокровенное, что надежно пряталось от всех пяти чувств любознательных гениев.
Его переполняла горделивая уверенность в собственной неповторимости. А где-то глубоко внутри рождалась тщеславная теплота чуть стыдливого смущения, какое испытывает богатый и здоровый господин среди инвалидов и бездомных.
Перед ним, как перед Ильей Муромцем, открылся веер дорог. На перепутье камень извещал: «Направо пойдешь — к величию ученого придешь. Налево пойдешь — славу артиста обретешь. Прямо пойдешь властителем дум народных станешь». Куда идти? Дух захватывает, голова кружится от радужных далей…
Но Виктор сдерживал себя, не торопился, заставлял себя отвлечься от дурманящих замыслов, знал, что в неведомых глубинах подсознания все осмыслится без его эмоционального участия и ко времени всплывет единственно верное решение.
Он приблизился к нищему, ветхо одетому, небритому, жалостливо сгорбившемуся над протянутой ладонью.
«Еще часик поторчу… У, сучка гундосая, сама бы постояла, поклянчила… Ведь не пойдет, паршивка… Подай, вишь ли, японский телевизор, хоть умри…»
Виктор сочувственно посоветовал ему:
— Найдите другую, которая на российский телевизор согласится…
Нищий так распахнул в удивлении рот, словно этого потребовал строгий зубной врач. Подоспел язвительный смешок, и рот сам захлопнулся, проглотив издевку.
А Виктор уже старательно посылал тревожный сигнал к длинной очереди у пивного ларька: «Пиво кончилось. Расходитесь!»
Недовольно загудев, плотная очередь стала разваливаться на отдельных сухогорлых пивоманов.
Мирно дремавшую на ступеньках старушку он заставил вскочить как ошпаренную, закричать на всю улицу:
— Караул! Грабят! Спасите, люди!
Прохожие испуганно обернулись, а старушка оторопело спросила себя:
— Че это я, дура, вдруг разоралась?..
Насытившись баловством, Виктор вошел в крохотную церквушку, ярко выкрашенную под царские хоромы. Покорно склоненные головы, песнопение, схожее с почтительной мольбой, робкий свет тоненьких свечек и замершие под сводами сумерки перенесли Виктора в другое, умиротворенное Иисусом Христом состояние. А сам Иисус, распятый, холодно-серебристый, парил над всем этим безмолвным назиданием.
Виктора поразили его веки, усталые, будто только что прикрывшие глаза… Неужели ему две тысячи лет?..
А были еще помельче фигурки — Цезарь, Петр I, Линкольн, Наполеон, Батый, Ленин… История мира в именах совсем разных усталых и мудрых вечножителей…
Осенило неожиданное: они лишь по должности всевластные деятели, а по сути — влиятели, те, кто мог силой своего внушения поработить ближних, заставить народы слепо исполнять их волю.
Они были влиятелями, как и он. От этой наглой мысли Виктору даже жарко стало. Снова глянул на скорбно поникшего Иисуса Христа и, сдавив непрошеную улыбку, шепнул ему: «Прости меня, идиота-грешника!» Потом осторожно, спиной-бочком вывел себя из церквушки.
К церковной ограде прижалась спиной старая миловидная женщина, готовая вот-вот сползти, упасть. Щеки покрылись сероватой бледностью. Губы болезненно сжались.
— Что с вами? — подошел Виктор.
— Не знаю… Кружится… Давит… Плохо…
Он огляделся растерянно. Прохожие, настороженно косясь, огибали их.
— Сейчас все пройдет, — сказал Виктор.
«Вы сами начинаете бороться с болью. Сосуды расширяются. Расширяются. Кровь бежит быстрее. Сосуды расширяются. Сердце бьется спокойно, ровно. Вам уже лучше… Вы сильный человек. Сами прогоняете слабость, головокружение. Прогоняете… Вам становится лучше… Лучше… Глаза открываются…»
Не он, а как бы возникшее отдельно от него глубокое сострадание посылало эти слова, стараясь хоть что-то сделать, не веря, не надеясь. А обрадовался Виктор.
Щеки женщины слегка порозовели, губы расслабились, глаза моргнули два раза и открылись.
— Вы правы, проходит.
Она выпрямилась и, не глядя на Виктора, не поблагодарив его, двинулась вдоль ограды.
А он засмеялся ей вслед от наплыва хмельного веселья. Я все могу! Все! Как Иисус Христос! Подошел, сказал, исцелил!
Он как бы впал в состояние героического экстаза. Ноги пьяно понесли его вперед, в людскую толчею, где скрылась старая женщина. Шел, никого не замечая, только слышал, как все вокруг него ликовало. Теперь он знал, куда идти, он выбрал свой путь. Совсем рядом: две станции метро и три остановки на троллейбусе.
