Оляша растерянно остановилась, а женщины зашумели:
— Ступай, чего же ты?
— С добром зовут, Оляша, иди!
— Сомлела баба. Не кричите.
Надежда увидела, как крепко ухватилась Оляша за Авдотьины руки, и неторопливо добавила:
— Авдотья Егорьевна, зайди и ты тоже.
Авдотья оправила платок, слегка подтолкнула Оляшу, и они вместе вошли в избу.
— Это чего же Егорьевна-то?.. — Кузнечиха нерешительно взглянула на младшую сноху Павла Васильевича.
— Вчера с нами поплакала, — объяснила та и всхлипнула.
— Дело свое не забывает.
— Ну что же. Она старуха некорыстная.
Молоденькая гончаровская сноха вытерла слезы и быстро сказала:
— Про хлебушко тоже спросила и насчет справы. Помочь, верно, хотят.
— Ее Николай, слышь, за Павла Васильича остался.
— Да ну-у?
Тут на пороге избы показался Николай, и все невольно смолкли.
— А что, товарищи, — сказал он, как-то необычно, должно быть от смущения, растягивая слова, — просьба такая будет: не сходит ли кто за Поповым?
— Это который же Попов? Князь, что ли?
— Ну, Князь.
Женщины пошептались и вытолкнули вперед девушку в сарафане. Сердито передернув плечами, она скрылась в воротах.
— Поскорее! — крикнул ей вслед Николай и, прихрамывая, ушел в избу.
Кузнечиха всплеснула руками:
— Леший Князь этот! Опять сбедовал чего-нибудь!
— Нет, вроде он стал работать, — задумчиво возразила Татьяна Ремнева.
Князь прибежал почти тотчас же, он жил совсем рядом. Ни на кого не глядя, с цигаркой в зубах, он протрусил через двор и только на пороге избы сдернул с седой головы мятую фуражку.
— Кабан дикой, всегда в землю глядит.
— Ни здравствуй тебе, ни прощай…
Женщины, не выдержав, одна за другой стали пробираться в просторные темноватые сени правления.
То, что довелось им услышать, было столь неожиданным, что они замерли на месте.
— Как я теперь буду вроде помощника Павла Васильича, — медленно, хрипловато заговорил Николай, — то наша первая бригада остается без бригадира. Тут мы имели суждение насчет нового бригадира. Придется тебе, Афанасий Ильич. Принимай, значит, первую бригаду.
— То есть это… как? — неожиданным фальцетом вскрикнул Афанасий и с такой силой прижал фуражку к груди, что седой вихор задрожал у него на затылке.
Девушка, та, что бегала за Князем, не сдержалась и смешливо фыркнула.
— Придержи язык! — зашипели на нее женщины, хотя девушка и слова не сказала.
В общей чуткой тишине, которая, кажется, больше всего пугала Афанасия, снова послышался хрипловатый и какой-то затрудненный голос Николая:
— Сам понимаешь, товарищ Попов, — война, каждый человек на вес золота… Побыл ты рядовым колхозником, теперь будешь бригадирить. Что скажешь нам, — Николай обвел рукой тех, кто сидел за столом, и остановил пристальный взгляд на женщинах, плотно сбившихся у порога, — и вот колхозницам?
Что мог сказать правленцам Афанасий?
Он сразу растерял слова, какими надо бы тут ответить. Идя сюда, в правление, он ждал нападок на себя и на свою жену и приготовился ругаться: работаю, мол, чего еще надо? Да, работаю, сами видите. А потом какой с него спрос — по годам староват, но колхозничек совсем молодой: ходил-ходил взад-вперед со своей колотушкой и только перед самой войной подался в колхоз. Но в колхозе тоже старался сбочку прилепиться — в пожарных ходил и опять же в сторожах…
Только вот на жнитво никто его не «выгонял» — самовольно вышел. Раз уж война, так уж для всего народа война. Значит, не может он, Афанасий Попов, отлеживаться на полатях. Нет, теперь не в божественных книгах надо правду искать, а на этой вот земле, что полита горьким потом стариков, баб да зеленых ребятишек… Вот почему он своей волей вылез на жнитво. Там его, правда, одобрили, хвалу воздали. Но, видно, кому-то вспомнились прежние его грехи и вот хотят взгреть по заслугам. Наверное, укорят женой: не работает, дескать, она в колхозе, в своем огороде возится. Могут и так заявить, что они с женой и в колхоз-то для того вошли, чтобы приусадебный участок сохранить. Так оно, положим, и было. Но ведь так было до войны, теперь же он других мыслей держится… Понимает, что в такое время нельзя в сторонке жить…
Одолеваемый этими тревожными мыслями, Князь так и стоял у порога, держа в руках недокуренную цигарку и ни на кого не глядя. И вот в тишине прозвучал спокойный голос Надежды:
— Соглашайся, Афанасий Ильич. Правление на тебя веру сейчас кладет, а народ… народ увидит, это уж от тебя зависит. А я… — Надежда повысила голос, — я, как секретарь партгруппы колхоза, тебя поддержу. Надо будет — не отойду от первой бригады, пока дело не двинется вперед.
— Да ведь не доводилось… хозяевать… окромя своего двора, — глухо, прерывисто забормотал Князь. — Глядите… хуже не было бы…
С трудом выдавливая из себя тягучие слова, он исподлобья оглядывал людей, к которым обращался. Неожиданно встретился взглядом с Маришей Бахаревой, бригадиром огородниц, и запнулся. Она сидела, облокотившись на подоконник, так, что видна была новая заплата на рукаве кофты, и глядела на него, чуть опустив длинные ресницы. Косой розовый луч бил в окно — солнце только что поднялось — и так мягко, так хорошо освещал красивое чернобровое, зарумянившееся лицо ее, что Афанасий не мог оторвать от него растерянный взгляд. Когда же Мариша успела так покрасиветь? Работает досыта, ест не досыта, муж и сын на фронте, значит, и горюет, как все. Да ведь ей теперь, наверное, уж пятьдесят стукнуло. А глазищи… так и сверлит… Вот эдакие будут в бригаде — как им прикажешь?
Афанасий видел, как члены правления подняли руки за его бригадирство. Николай объявил следующий вопрос — о ленинградских детях, а Князь все еще стоял посреди избы.
— Садись, Афанасий Ильич, — сказала ему Надежда Поветьева.
Он отошел к печке, не чуя под собой ног, и присел было по-мужицки, на корточки, но та же Надежда опять сказала:
— Сюда иди, за стол.
Мариша подвинулась, и Афанасий неуклюже примостился рядом с нею. «Экой я, — со смутной обидой на себя думал он, уставившись в пыльный пол, — от баб и от тех отстал. Человек дикой. Теперь чего делать буду? Дурак непромятой, не отказался…»
Ему и в голову не пришло подумать, выгодное это дело или невыгодное — стать бригадиром. Просто ему было не до того: он боялся своих первых бригадирских шагов, первого слова. Не знал, с чего начнет. Перебирал в уме, кто же именно работает в первой бригаде. И тотчас же, словно на острый гвоздь, напоролся на имена, слишком хорошо ему известные, — Анны Пронькиной, угрюмого Лески…
Вспомнил и о своей крикливой жене. Тут его обожгло, ослепило такое бешенство, что он перестал дышать и обеими руками вцепился в фуражку. «Орать будет… убью, языкатую кочерыжку… пополам развалю… от сраму! — Он с трудом, судорожно перевел дыхание. — А не то еще и обрадуется, дура… — вдруг подумал он, — бригади-ир!..»
Совещание кончилось. Мариша сама вызвалась подобрать ребят постарше и побелить с ними школу для ленинградцев. Авдотье поручили сбор холстов на простынки. Фронтовой обоз решили отправить через неделю. Главной в обоз определили ту же Авдотью Егорьевну — на этом, при молчаливом согласии Николая, настояли бригадиры.
Солнце уже поднялось над избами Утевки, надо было отправляться в поле.
— Пойдем, Афанасий Ильич, — сказала Надежда Поветьева, подходя к Попову. — Наладим сейчас твоих кого куда.
Афанасий с отчаянной решимостью натянул фуражку, измятую до последней крайности, и молча неловко двинулся вместе с правленцами.
Он видел, как Николай Логунов сел в председательскую таратайку и рысцой поехал вдоль улицы, должно быть во вторую, дальнюю бригаду. Рабочий день начался.
Авдотья почти до самого вечера проходила по дворам, переговорила с десятками старух-домовниц, натаскала в пустой, уже выбеленный класс целую горку старинных холстов, свернутых тугими трубочками. По правде сказать, Авдотья запамятовала, что вечером ей надо выступать в районном Доме культуры.
Притомившись, она завернула в свою избу, чтобы выпить квасу, и тут ко двору подошла и загудела машина. Это был райкомовский газик, за рулем сидела усталая Клава.
Авдотья всплеснула руками:
— Дочка! Неужели это ты из-за меня? Иль по дороге?
— Специально за вами, — хмуро, с важностью ответила девушка. — У Ивана Васильича в книжечке все по часам и минутам расписано, ведь он военный командир. Собирайтесь, бабуся.
Авдотья метнулась в избу, наскоро натянула на себя праздничное, слегка примятое платье, покрылась новой шерстяной шалью. «Хоть бы Ганюшке наказать: уезжаю, мол…» Она вышла во двор, покричала Ганюшку, заглянула в огород, смутно удивляясь высокой полыни, выросшей на мягких огуречных грядках, — внучки нигде не было видно: наверное, убежала в поле, к матери.
