Потом Дороти и Гэйл закричали.
Их нашли на дороге: исцарапанных, с перьями в волосах. С выклеванными глазами.
Мы все сбежались в дом Сапожника, хотя – чем мы могли помочь? Да, его приемные дочки остались живы… только на сей раз никто и словом не обмолвился о том, что им повезло.
– Это все ведьмина свадьба, – сказала Горбатая Шейла. – Известно ведь: когда в холмах женихаются, человеку за порог ступать ни в коем разе нельзя. – Она ласково поцеловала в лоб каждую из сестер, зашептала: – Ну-ну, тихо, тихо, все, все, все прошло, вы дома, милые, дома…
Горя в тот вечер все хлебнули полной чашей, но только и этого было мало. Кто-то – кажется, Берни Одноухий, – примчался с известием, что на перекрестке, среди поваленных деревьев, нашли человека.
– Живого?!
– Живого!
Мужчины побежали туда, прихватив на всякий случай рогатины да топоры.
На перекрестке мы различили в сумерках две фигуры, которые, завидев нас, принялись махать руками. Это были Саймон Кроличий Хер и Эйрик Бондарь. Выждав два дня в замке лорда Харпера, они решили возвращаться в деревню и вот, на перепутье, наткнулись на завернутого в овечью шкуру – вы гляньте! – старика. Ну вылитый наш Эйб Близнец!..
Подоспел кто-то со светильником. Действительно, в черной овечьей шкуре, спеленутый, лежал сухожилый морщинистый старик. Лицом – один в один Эйб.
Заслышав над собой голоса, он разлепил тонкие веки, обвел нас взглядом загнанного ребенка. Приметив меня, усмехнулся, почти злорадно.
– То, чего ты желал, – сказал тихо, но отчетливо, – тем и владей. А то, чем владеешь, рано или поздно придет к твоему порогу.
Он снова закрыл глаза, успокоенный и усталый. Мы не сразу поняли, что старик мертв. Когда несли его в шкуре к дому Эйба, край ее развернулся, руки старика, сложенные на груди, соскользнули – и из правой выпал в грязь маленький колпак.
Шутовской колпак в желтую и зеленую клетку. С серебряными бубенцами.
Эйб похоронил своего брата тем же вечером. Они не виделись целых полвека – ровно с тех пор, как тот, еще ребенком, пропал однажды ночью. Просто исчез из кроватки.
Я задержался в тех краях еще на три месяца – слишком долго, но раньше мне было не сыскать кормилицы для дочки и работы для себя. Я уехал – и думал, что начну новую жизнь. Прошлое осталось позади.
Я так думал.
Я думал, им меня не сыскать.
Ей меня не сыскать.
Там, куда я уехал, вера в Господа Распятого была крепче, а о старых порядках почти забыли. Я видел в том добрый знак. Я искал такое место, где забывать легко.
Здешний кузнец умер на исходе лета, его подмастерье оказался расторопным малым, но еще слишком мало знал, чтобы заменить мастера. Я знал всего лишь чуть больше его, но и этого хватило, чтобы со мной захотели иметь дело. Этого – и поручительства мастера Вилла.
Городишко звался Замковый Утес. Он раскинулся неподалеку от изножья нависавшей над потоком громадной скалы, на которой когда-то действительно был замок. Теперь от замка остались развалины, а среди вросших в землю камней паслись козы, норовистые и тощие, с жадными желтыми глазами.
Здесь жили в основном торговцы да ремесленники, ведь городок находился на перекрестке семи дорог. Неподалеку от него, по ту сторону реки Молочной, пристроился монастырь, а в самом Утесе была даже своя церквушка. Я охотно ходил в нее в конце недели и по праздничным дням и даже пару раз беседовал со священником: широколицым улыбчивым стариком, который подслеповато щурился всякий раз, когда его о чем-то спрашивали. Пожалуй, его сбивали с толку мои расспросы, он горячился, взмахивал костлявыми руками, начинал твердить о прощении, милосердии, о том, что уверовавшим и раскаявшимся отпущены будут грехи их. В такие моменты отец Стивен напоминал мальчишку, увлеченно повествующего о чуде, которому стал свидетелем… или же которое придумал и потом сам в него поверил. Я никогда не перебивал его. По правде сказать, я ему завидовал.
Лишь однажды святой отец не нашелся что ответить – это когда я задал вопрос о падших ангелах. Неужели, удивился я, они тоже могут получить отпущение грехов? После того, как взбунтовались и были низвергнуты с небес, после того, как иные из них, вопреки запретам, возлегли со смертными женщинами… – неужели даже после всего этого?
Он замахал на меня руками, сказал, что я все перепутал, и бунтовали одни, входили к дщерям человеческим другие, и не в этом вовсе дело, вздор и чепуха мои вопросы, вот что, и мне бы сперва в материях попроще разобраться, а уже потом ученые диспуты вести.
После он корил себя, что оказался несдержан, но я сделал вид, будто ничего и не было. Мне и самому стало совестно, ведь я нарочно задал вопрос о падших ангелах – из злобы и зависти. Так глава семьи дает захлебывающемуся от восторга сыну подзатыльник.
Я был посрамлен дважды: вера святого отца была сильнее любых умствований, я же, напротив, задумался о том, что спрашивал… и засомневался… и лишь усилием воли принудил себя отбросить всякие сомнения. Толку в них было немного: ведь, говорил я себе, Кристина мертва, а значит, я вряд ли когда-нибудь узнаю правду.
Я решил последовать примеру отца Стивена и положиться на свою веру, только на нее одну. Прошлое осталось в прошлом, и мне следовало жить сегодняшним днем. Хотя бы ради дочери.
Хотя бы попытаться.
Увы, мне не хватало наивности отца Стивена, чтобы верить в милосердие или всепрощение. Я знал, что рано или поздно все мы расплачиваемся за наши поступки, – так устроен мир, и даже Распятому Господу не переменить древних законов, которые были освящены другими богами и другими жертвами.
Да я и не хотел прощения. В конце концов, я ведь – не нашкодивший мальчишка, который надеется, что все как-нибудь обойдется. Я – мужчина и готов заплатить цену. Сполна.
Я был упрям? Глуп? Наверное. Но чем еще можно искупить собственную вину, как не наказанием, как еще освободиться от нее?
Если это вообще возможно.
Впрочем, по правде говоря, я нечасто задумывался об этом. Первые несколько лет оказались одновременно самыми тяжелыми и самыми легкими. Кто не растил дочь один, без жены, – тот не поймет. Мне просто некогда было забивать голову чепухой. Разговоры со святым отцом мало что значили – отдушина, забава, пустословье. Взгляд за ограду на чужой сад, в котором тебе никогда не бывать.
У меня была дочь, был подмастерье-ученик, была вдовая соседка Лизбет – вот о них я и думал. Не о себе.
Вскоре я убедился, что если в Утесе и ставят плошку с молоком за порог, то лишь для кошки, а если рассыпают чечевицу – то по небрежности. Здешние ребятишки любили слушать о башмачниках, Дикой охоте и белых псах с карминными ушами, но – не больше, чем истории о говорящих жерлянках или золотом гусе. И тех и других они считали забавной выдумкой.
Прошлое осталось в прошлом. Пусть даже не навсегда.
Работы в Утесе было много, так что я засыпал, едва коснувшись головой подушки. Снов почти не видел, только пару раз в году: на исходе осени и на исходе весны. В такие ночи волны в моей груди наливались силой, подступали к сердцу, и вот тогда-то я вспоминал обо всем и понимал: в конце концов она найдет меня.
В конце концов я признался себе, что жизнь в Утесе была отсрочкой. Чтобы я успел вырастить дочь. Чтобы успел подготовиться.
Да, иногда я позволял себе забыть об этом, но дважды в год…
И я был благодарен тем ночам. За напоминание.
Порой я надеялся, что так будет продолжаться вечно. Порою не мог дождаться, когда же всему этому придет конец.
Когда же придет она.
Год за годом миновали пятнадцать лет. И вот как-то по весне я заметил, что отец Стивен ходит мрачней тучи. На все расспросы он только качал головой и твердил, мол, здесь и говорить не о чем. Вот только слухи в городке было уже не остановить.
Трава на пастбище в этот год уродилась густой и сочной, но козы, что ни вечер, возвращались тощими. Они тяжело дышали, шерсть клочьями висела на впалых боках. Пастушки клялись, будто каждый день пополудни слышат чей-то смех и козы тотчас принимаются скакать так, словно их оседлали. В подтверждение своих слов пастушки охотно задирали рубахи, показывая свежие раны от козьих рогов, зубов и копыт.
Отец Стивен трижды отправлялся к развалинам, в ход шли молитвы, крест и святая вода – всё без толку. А потом ему стало не до коз. В ночь солнцеворота пропал сын Люка Трактирщика. Младенцу было чуть меньше полугода. Накануне Люк с женой легли спать, а поутру встали – нет ребенка. Конечно, первым делом заподозрили постояльцев, но те все были на местах и как один жаловались, будто ночью им плохо спалось. Кто-то хихикал под окнами, грохотал подбитыми каблуками.
Этот кто-то, похоже, и оставил в пустой колыбели мешочек с золотом.
Утес – не Малая Лесная, здесь люди друг дружку хуже знают, но в тот день, казалось, весь городок отправился на поиски младенца. Понимали мы, что вряд ли его найдем? Понимали. А все-таки по-другому поступить не могли.
