я пока отложу. Мне бы хотелось попросить вас просто рассказать о Людмиле, простите, Людмиле Родионовне. Какая она была. В общем, все о ее семье, о ее интересах, знакомых. Мне надо знать все, Валерия Петровна, о Яковлевых, чтобы хоть чуть-чуть разобраться в этой трагической истории.
Валерия Петровна снова закурила, разогнала рукой дым, нависший над столиком, взяла конверт и вытащила из него фотокарточку.
— Смотрите, Коля. Можно я вас буду так называть? Вот этой карточке много лет. Мне сейчас шестьдесят первый, а тогда было восемнадцать. Это я, это Людмила, а в середине Семен. Потом, через несколько лет, он станет мужем Людмилы. Кстати, вы, наверное, знаете, что мы ровесницы.
Николай смотрел на любительскую фотографию размером шесть на девять: высокий парень в расстегнутом полушубке, в косоворотке, в сдвинутой на макушку меховой шапке держал под руки двух смеющихся девушек. Правой он прижимал к себе ту, что была в пальто, опушенном мехом, и в круглой вязаной шапочке, из-под которой виднелся жгут косы, круглое курносое лицо было беззаботным и радостным. Слева к парню прижалась другая, высокая, ростом почти с парня, тоже в полушубке, укутанная в пуховый платок. Николай помимо собственной воли взглянул на Валерию Петровну, как бы сравнивая ее с фотографией, и та уловила его взгляд.
— Да, да! Это я. Я его любила. Сейчас у нас семьдесят шестой год, а в медицинский мы поступили в 1933-м, сорок три года назад. А сфотографировались мы на первом курсе. Был у нас там один чудак, носившийся со своим фотоаппаратом. Он нас и щелкнул, когда мы только что сбежали с лекции. Спрашиваем, для стенгазеты? А он: нет, вам на память. Сошлись мы с Людмилой как-то сразу, с первых же занятий и дружили двадцать семь лет, до самой ее гибели. Семен тоже из нашей группы, пристал к нам еще на первом курсе, так до самого окончания института мы были неразлучной троицей. А потом он женился на Людмиле. Студенткой я хаживала к ней домой, бывал и Семен. Но у них всегда было уж очень тихо. Громкий смех казался чем-то странным, кощунственным. Марфа Ильинична обязательно чаем напоит, домашним печеньем угостит. Тогда ведь голодно было, но мы с Семеном стеснялись лишний кусок пирога съесть. Если Родион Силыч был дома, то и Людмила на цыпочках ходила. Так что неудивительно, больше у меня собирались. Конечно, Яковлевы в то время куда лучше нас жили. Сам Родион Силыч работал, а мы с матерью отца схоронили, когда я еще в школе первой ступени училась. У нас домишко был неказистый, не чета яковлевскому, и угощенье — чаще картошка в мундире, зато хохотали, сколько хотели. Патефон заведем, потанцуем — и за лекции. К учебе мы серьезно относились и часто до полуночи засиживались. Случалось, Людмила во время экзаменов у меня ночевала. Закончили институт. Она с Семеном зарегистрировалась. Помню, Людмила очень огорчалась, что отец против. В конце-то концов он согласился: как-никак оба взрослые, оба врачи, но настоял на том, чтобы фамилию дочь оставила его. Что уж была у него за причина, не знаю. Семен махнул рукой: взбрело в голову старику, ну и шут с ним. После института они вместе уехали в сельскую больницу. Семен хирургом работал, а Людмила терапевтом. Родилась у них дочка. Полиной назвали. Когда началась война и Семена призвали на фронт, Людмила вместе с дочкой вернулась к старикам. Мы снова стали видеться. Правда, реже, чем в институте, как-никак у нее ребенок, а у меня появился жених. Я ведь тоже была замужем. Мой погиб первым... А потом и на Семена похоронка пришла. Мы с Людмилой стали работать в одном госпитале и вместе растили Полину. Да не вырастили. Весной сорок пятого схватила девочка круп, и в неделю ее не стало. Уже года через три после победы Людмила занялась невропатологией и меня втянула. Учились мы в Москве на курсах усовершенствования врачей, ездили отдыхать на юг, но жизнь личная ни у нее, ни у меня так и не сложилась. Конечно, за нами ухаживали, делали предложения, да мы так и не нашли никого по сердцу... Однолюбками оказались... Вот, пожалуй, и все, если в общих чертах, — закончила Валерия Петровна и потянулась за новой сигаретой. — Мама моя вскоре после войны умерла, так и живу одна, впрочем, вы видели, уважаемый Николай Павлович.
— В протоколе куда подробнее, — усмехнулся Николай.
— Да, вам-то эти повторения ни к чему, — задумчиво произнесла женщина. — Вы ведь ждете чего-то другого. — Снова надев пенсне и взяв в руки карточку, Валерия Петровна продолжала: — На всех допросах меня спрашивали, какие ценности и сбережения были у Людмилы. Но ни ценностей, ни особых сбережений у нее не было. Уж я бы это знала. От меня Людмила ничего не скрывала. Но вот я припомнила: во время войны, когда Ферапонт Головатый на свои деньги купил самолет и отправил его на фронт, у нас в госпитале начались сборы ценностей в фонд обороны. Людмила принесла старинную брошь с драгоценными камнями, кольцо и серьги — целый гарнитур. Очень дорогой. На самолет, конечно, мало, а так, на крылья или хвост, наверное, вполне бы хватило. Я спросила ее, откуда такие красивые вещи, а она махнула рукой, сказала, что это наследство от бабушки и что у матери еще кое-что есть. Ни она, ни я никогда больше на эту тему не говорили. Был еще случай. Поехали мы с ней в отпуск в Гагру. Деньги, что я к отпуску откладывала, разошлись по мелочам. Я сказала Люде, та усмехнулась: не беспокойся, говорит, мать даст. И весь отпуск мы прожили с ней вдвоем на деньги, что дала Марфа Ильинична. Сколько их было, точно не скажу, но ни в питании, ни в поездках по побережью мы себе не отказывали. Позже я пришла к Марфе Ильиничне, говорю: долг буду отдавать ей по частям, а та посмотрела на меня ласково: «О чем разговор, Лера, пустяки какие. Ничего ты мне не должна. Не обижай старуху».
Валерия Петровна порылась в сумочке, достала шариковую ручку и аккуратно зачеркнула одну строчку на картонке.
— В своих показаниях я говорила, что в доме Яковлевых жил страх. Сейчас я вам объясню. Вот, скажем, у нас на окнах ставен не было, а у них мало что ставни снаружи, но еще и раздвижные решетки внутри. На входной двери у нас был крючок, большой такой, кованый,
