а у них задвижки, засовы, цепочки да еще и замки. Как-то раз в прихожей снимаю я пальто, неловко так, и оно зацепилось за что-то... Я посмотрела — в углу ружье. Хотела взять его, переставить, а Людмила схватила меня за руку: «Не трогай, оно заряжено». Я спросила: «Зачем?» А она отмахнулась: «На всякий случай». Тогда на допросах мне было не до деталей: гибель Яковлевых меня просто потрясла, а сейчас, заметьте, я вам рассказываю подробности. Кстати, Коля, заходите как-нибудь ко мне. Я вам подарю книги по криминалистике и технике расследования убийств. Этой литературы накупила у букинистов целую кучу. И конечно, все прочитала. Пусть вас не удивляет, если я некоторые ваши вопросы опережу. В 1967 году завербовалась я на север, прожила там пять лет, заработала кучу денег и два года назад вернулась. В прошлом году собралась было съездить в Москву, в уголовный розыск страны или в Прокуратуру Союза и подать прошение, чтобы возобновили розыск по делу Яковлевых, да заболела. Думала нынешней осенью отправиться, а тут и вас сам бог послал... Вернусь к фактам. Когда Яковлевы переехали из собственного дома в квартиру, первым делом стали снова укреплять оборону. Я еще удивилась. Ну, мол, ладно в частном доме жить страшновато. Мне и самой иногда в своей халупе жутко было, ну а тут, на людях, зачем решетки, зачем замки?
Сомов слушал, не перебивая, весь насторожившись. Ему казалось, что эта женщина заглянула к нему в блокнот, где он, инспектор уголовного розыска, вывел печатными буквами: «Узнать, чего боялись Яковлевы».
— Однажды я спросила у Людмилы, чего боится ее отец? И знаете, Николай, она искренне удивилась, посмотрела на меня так, будто я сморозила чепуху, и переспросила: «А чего ему бояться? Он смелый, у него «Георгий» еще с той войны». Я ей о замках, решетках, а она только плечами пожимает: мол, и решетки и замки у многих, чего же тут особенного?
Валерия Петровна опять заглянула в свои записи.
— Был случай еще до войны, мы с Людой на третьем или четвертом курсе учились. Сидим, зубрим у них дома. Марфа Ильинична собралась и ушла. Родион Силыч еще на работе. Вдруг кто-то позвонил в дверь. Людмила вышла и довольно долго не возвращалась. Я уже хотела было за ней идти, да смотрю, она вошла и сразу к окну.
«В чем дело?» — спрашиваю.
Она смеется, говорит:
«Чудной какой-то дядька приходил. Я ему говорю: «Кого надо?» — «Якушевых». «Нет тут таких, — отвечаю, — тут Яковлевы». — «А ты им кто?» «Дочка», — говорю. «А где сами-то?» — «Отец на работе, а мать скоро придет». «Ну, — говорит, — извини. Мне не Яковлевых, а Якушевых надо».
Когда Марфа Ильинична пришла, ей Люда сразу рассказала о посетителе, и она пристала с расспросами, а еще пуще стал нас расспрашивать Родион Силыч. Все допытывался, какой голос да какого роста, в чем одет. Кстати, и об этом, в общем-то, неярком эпизоде в протоколе моем не сказано. Я припомнила его теперь, когда ученых-криминалистов начиталась. Думаю, и вас эта подробность заинтересует. Слушайте, Николай Павлович, я вам, наверное, наскучила со своим частным расследованием? Старушка-детектив, такого, вероятно, еще не было?
— Что вы, Валерия Петровна! Я вам искренне благодарен, все очень интересно, но мне кажется, у вас остались еще какие-то факты и предположения.
— Остались, — закуривая, ответила женщина. — Но теперь уже без фактов. Вы шизофреников видели?
— Очень мало, — признался Сомов.
— Но слышали в институте, небось с психиатрией знакомились? Есть такая форма шизофрении, именуемая манией преследования. Я наблюдала Родиона Силыча, особенно в последние годы, и он мне иногда казался именно таким шизофреником. То есть я хочу сказать, что вам не стоит обращать внимание на все мои предположения... Если Яковлев действительно страдал манией преследования, пусть и в скрытой форме, то все эти его страхи — результат больной психики.
— Ну вот, Валерия Петровна, как вы легко и просто зачеркнули все свои предположения... А мне вот кажется, что здесь есть та самая ниточка, за которую можно зацепиться, чтобы распутать весь клубок. Я ведь тоже пытаюсь разгадать, чего или, вернее, кого боялся Родион Силыч Яковлев. А он, оказывается, просто-напросто шизофреник? Вот мы и уперлись в тупик... Ответьте, пожалуйста, на мои вопросы.
— Слушаю вас, Николай Павлович.
— Хороший врач была Людмила Родионовна?
— Не только хороший, а отличный невропатолог.
— Правда, невропатолог не психиатр, но все же. Могла ли Людмила не распознать шизофрению у отца, с которым общалась постоянно?
— Скорее всего, нет.
— Случалось ли, что Людмила Родионовна жаловалась вам на его болезнь?
— Случалось, и довольно часто, но разговор велся о больной ноге, о сердце, о давлении.
— И последний вопрос из этой серии. Как вы считаете, могла скрыть от вас Людмила Родионовна, что отец болен шизофренией, если бы она вывела такой диагноз?
— Нет. Я в этом твердо убеждена.
— Тогда вопрос из другой серии. — Николай едва удержался, чтобы не сказать: из другой оперы. — Замечали ли вы признаки страха у Марфы Ильиничны?
— Замечала. Настороженность постоянно, а страх временами. Факты? Пожалуйста. Едва Родион Силыч задерживался и вовремя не возвращался с работы, она просто места себе не находила. Хотя совсем иначе относилась к опозданиям дочери. Она никогда не открывала дверь, дважды не переспросив: «Кто там?» Мало того, обязательно через закрытую дверь перекинется с тобой несколькими словами и только потом откроет. Люда говорила, что мать ужасная трусиха, а отец ничего не боится.
— А у Марфы Ильиничны не было мании преследования?
— Что вы, ни намека. Если и говорить о какой-то мании, то уж, скорее, у нее могла быть мания величия.
— А в чем она выражалась?
— Так сразу и не скажешь, — задумалась Валерия Петровна. — Во-первых, была она властная, строгая. Я себе ее частенько представляла в розвальнях, закутанную в шубу, непримиримую, как боярыня Морозова. Во-вторых, все в доме держалось на ней, за ней было последнее слово. Но, пожалуй, и не это главное. Мне иногда казалось, что Марфа Ильинична несет на себе какой-то мученический крест. Бывало, спрошу у Люды: «Почему Марфа Ильинична сегодня какая-то замкнутая?» — а та ответит: «Да она всегда такая». Вот, видите, — улыбнулась Валерия Петровна, — и мания величия здесь ни при чем.
— Ну а страх? Можно допустить, что
