левое плечо; он невозмутимо стряхивает капли щетинистым подбородком, остальное соскальзывает вниз по груди.
Горизонт потихоньку тускнеет в сумерках. Вечерний бриз покачивает «Мартину».
– Страдание, – наконец отвечаю я.
Папа кивает без всякого выражения.
– Человеческое страдание, – торопливо поясняю я. – Если включить сюда страдания животных, оно стало бы необозримым, для одомашненных животных страдание стало нормой существования с начала аграрной революции и до наших дней; ты вот знал, что для производства мяса в стране ежедневно забивается двести миллионов особей? Это по Холокосту в час, это страдание такого масштаба, которое в принципе трудно воспринять, это…
Он не слушает, только вздыхает, смотрит на море.
– Но если сфокусироваться на человеке. А точнее, на homo sapiens, потому что другие человекообразные виды мы, понятное дело, тоже истребили при обстоятельствах, которые можем только приблизительно представить себе. Кого не смогли забить колотушками и камнями, наверняка обрекли на смерть от голода и холода, выгнали детей в леса, где их разорвали дикие звери, и это после того, как изнасиловали их матерей – анализы ДНК показывают, что отчасти мы происходим от неандертальцев.
Он вскидывает седые кустистые брови:
– Серьезно?
Я киваю.
– Все в одинаковой степени?!
– Ну… кто-то больше. На генетическом уровне.
Он издает смешок:
– Это кой-чего объясняет.
– Обычно говорят о страдании, – продолжаю я, – в том виде, в каком оно задокументировано за тот период, в который человечество в принципе записывало сведения о своей жизни. И прежде всего не в периоды крупных катастроф, черного мора, войн, испанской инквизиции и всего такого, а в повседневной жизни, в качестве чего-то само собой разумеющегося. Недуги. Травмы. Извечный голод. Избиение детей, рабство, судопроизводство, при котором пытки и садизм принимаются за норму. Наша история – это еще и история мучений, в прошлом мы носили в себе столько страдания, что современные жители развитых стран не в состоянии даже представить. Вот ты, например, знал, что…
– Хотя я-то могу себе представить, – спокойным тоном отвечает папа. – Спроси вон у Рафаэля Надаля. Вся карьера – невыносимые боли. Нога, запястье, плечо, колено – чего только не было. Обколотый обезболивающим под завязку, он пять часов играл против Федерера.
Я энергично киваю:
– Вот-вот, а в прошлом это касалось не только спортсменов, а вообще всех: людские тела изнашивала работа в шахте или в лесу или же роды, кто-то подвергался жестокому насилию в войнах, становился жертвой преступлений или сексуальной агрессии, люди получали переломы ног, которые никогда не залечивались, или это могли быть инфицированные раны, фантомные боли от потерянных конечностей, гонорея, кондилома, сифилис.
Папа ржет:
– Я ж сказал, у Рафы спроси, хе-хе.
«Мартина» покачивается на волнах в небольшой бухте, островок называется Ноттарё, это самый юг Стокгольмского архипелага. Зной повис над морем, как раскаленный утюг, мы оба совсем голые, полулежим каждый со своей стороны кокпита, у каждого своя банка пива и своя банка равиоли. Именно так и надо, считает папа: прямо из жестянки, никакой возни со стаканами и тарелками, которые потом еще мыть, раз уж мы, пацаны, проводим время вне дома.
Сидеть здесь почти невыносимо. Я снимаю кепку и отираю пот со лба.
– История страдания, вот и все. Потому что ведь есть один весьма любопытный вопрос: а был ли человек несчастнее раньше? Если бы я, например, слопал столько сахара, что все мои зубы один за другим сгнили бы, то я испытывал бы дикие боли каждую минуту своего бодрствования и мне бы от этого было тягостно, это очень ощутимо понизило бы качество моей жизни. Но когда вскрыли могилу короля Густава Васы, то обнаружили, что у него были огромные проблемы с зубами: воспаления, разрушения костной ткани челюсти, – похоже, он десятки лет страдал от жуткой боли. Значит ли это, что боль портила ему жизнь? Или он так или иначе смирялся с ней, потому что большинство людей в шестнадцатом веке находились в том же положении? К тому же он, возможно, вовсе и не знал о причинах своих болей. Будешь ли ты страдать меньше, если кругом тебя все тоже страдают? Будешь ли ты страдать меньше, если не будешь знать, отчего страдаешь?
Папа снова вздыхает и чешет блестящий от пота лоб. Склизкая капля томатного соуса все еще свисает с волосков вокруг его левого соска и поблескивает в лучах заходящего солнца.
– Знаешь, – выдает он затем, – у Рафы так чертовски все болело, что он попытался довести противника, обычное дело сидеть перед матчем и подбадривать друг друга, давать какие-то советы, но только не для Рафы. Нервный малый, ужас до чего. Робин рассказывал, что он в Париже учудил… – И он втирает мне анекдот, который я слышал уже тысячу раз, о том, как Надаль попытался одержать психологический перевес над Сёдерлингом, пройдя за его спиной из раздевалки на Центральный корт. Я доедаю остатки безвкусных резиновых равиоли и запиваю их теплым пивом. Терпеть не могу пиво; если надо пить алкоголь, всегда предпочту ему алкогольный напиток или сидр, но так уж хочет папа, консервы и баночное пиво, потому что сейчас наше время, время пацанов.
Последняя неделя лета всегда наша с ним. Началось с шутки, очень для него характерно взять и обратить в шутку свои бесконечные побеги и то, что тревожит его не слишком чистую совесть. Пока я был маленький, мы иногда проводили вместе неделю в Монте-Карло в качестве полуобязаловки, это была последняя неделя моих летних каникул, когда уже нельзя больше оттягивать, придумывать уважительные причины и говорить маме или бабушке с дедушкой, что он хочет выждать, что наша с ним неделя начнется, когда установится летняя погода. Потом он купил «Мартину», и последние шесть или семь лет мы с ним ходим под парусом, в основном в Стокгольме; помню, как, когда был помладше, мы с ним то и дело шутили про погоду, мол, как раз на эту холодную ветреную осеннюю неделю летняя погода-то и установилась, а теперь вот мы сидим тут и потеем, вода прогрелась до шелковистых двадцати пяти градусов, и днем в рубке нестерпимо жарко.
– Еще пивка хочешь? – предлагает он. – У меня чешское есть, тебе же вроде чешское стало нравиться?
– Я бы лучше съел еще чего-нибудь, – делаю я слабую попытку и тычу пальцем вниз, на каюту. – У тебя же было немного чипсов?
– Мы ведь только поужинали…
– Да, но…
Я замечаю, как папа косится на меня, на мое розовое обгоревшее округлое тело, валики у талии, жировые складки на груди, и жалею, что на мне нет полотенца.
– Возьми холодную картофелину, – отвечает он и отводит взгляд.
– Что взять?
– Холодную картофелину. Ну, если голодный.
