У нас от обеда осталось.
– Но… я не хочу картошки.
Он посмеивается:
– Ты же чипсов хотел или как? Это разве не картошка? Только еще с горой дополнительного жира и сахара. К тому же мы не знаем, когда окажемся в магазине в следующий раз. Лучше доесть то, что осталось, чем новое открывать.
Обычно подобное начинается еще раньше. Когда я был маленький, он говорил это уже в аэропорту в Ницце: что по мне видно, как много булочек с корицей я съел у бабушки за лето или что нам надо поехать прикупить мне немного одежды, поскольку я, похоже, поправился на несколько размеров с прошлого раза. Этим летом он держал себя в руках или хотя бы старался, прошло целых два дня, уже что-то.
Он вливает в себя остатки пива и громко рыгает, сотрясаясь всем телом, видно, как у него напрягаются мышцы живота, блеюще-мычащий звук разносится над безлюдной бухточкой. Папа улыбается с довольным видом, как после проверки на прочность:
– Слышь-ка, дружок, что ты там говорил-то, про страдание?
Я киваю:
– Ну а потом посмотрим, я пока не уверен, выйдет из этого диссертация или просто научно-популярная книга, а может, даже серия книг.
– Серия книг? – переспрашивает он. – Кто-то еще читает книги?
– Можно подумать и про телеформат, я тут собирался связаться с «Нетфликсом», узнать, не заинтересуются ли там; народ любит документалки, а интерес к истории сейчас вообще зашкаливает.
Он задумчиво кивает.
– Так что думаешь? – спрашиваю я. – Как тебе идея?
Из леса взлетает журавль и проносится низко над водой, вид его неестественно изогнутой шеи наталкивает меня на мысль о людях с шейными травмами, им приходится носить огромные воротники из пластика и стали, из-за которых люди немного подаются вперед, словно преисполненные раздутого чувства собственного достоинства. В вечернем безветрии царит такая тишина, что нам слышен ритмичный ускоряющийся шум крыльев, спокойная гладь воды ловит звук и множит, усиливает его.
– Тебе девятнадцать, – с расстановкой произносит папа.
Он поднимается, проходит на нос. Встает у релинга, берется одной рукой за ванту, другой обхватывает свой член. Я отворачиваюсь. Все-таки есть предел тому, сколько всего этого пацанского я в состоянии выдержать.
Тихое журчание мочи, рвущей зеркало воды.
– Если хочешь учиться в университете, я тебя поддержу, – продолжает он, глубоко вздохнув от облегчения. – И если тебе для этого надо подтянуть еще какие-то оценки, с этим тоже разберемся.
– Якоб открыл свое дело, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал так же низко и спокойно, как отцовский. – Получил помощь со стартовым капиталом, машиной, помещениями, компьютерами. Контактами.
– Якоб был другим. Слышал про летний конфирмационный лагерь на Вермдё? И про конфеты?
– Да.
Папа улыбается своему воспоминанию:
– Он поехал туда с целой горой конфет, ну ты знаешь, с вами, детьми, всегда так было, но прошла неделя, и он связался со мной и попросил, чтобы я привез еще шоколадного печенья и упаковку лакрицы, что ли, а потом…
– Папа. Я уже. Слышал это. Раньше.
Он наклоняется чуть вперед, чтобы последние капли не попали на пальцы ног. Лодку чуть покачивает от его движений.
– Ты получал новый компьютер каждый год, с тех пор как тебе исполнилось – сколько там? – лет пять, наверное. А еще постоянно планшеты и мобильники; господи, я помню все эти пустые коробки, которые лежали и пылились у вас дома. И новую модель «Плейстешен», едва она появлялась.
– Я же не про игрушки говорю! Я сейчас этим хочу всерьез заниматься.
Папа стряхивает свой член, вытирает руку о голое бедро и поворачивается ко мне.
– Когда мне было столько, сколько сейчас тебе, – неспешно начинает папа, – я облетел всю землю. В одиночку, без всяких тренеров, без никого. В двадцать летал в Монако. Никто мне не помогал. Сам разобрался с документами, с жильем и со всем остальным.
Он так и стоит у релинга, есть, наверное, у спортсменов какое-то особое отношение к наготе, все эти годы телесности, душевых, раздевалок, массажей, больниц. Встречай врагов нагишом, ликуй и ненавидь нагишом. Заставь уважать себя, даже когда ты нагишом.
– Понятное дело, потом уж такого не было. Я жил на чемоданах. По гостиницам. – Он ухмыляется: – Или у всяких телочек, хе-хе. Лучшие годы жизни, хотя кто ж тогда знал об этом.
Волосы внизу живота у него кустистые, седые с черным, бледно-синяя головка члена выделяется на фоне ляжки.
– Сдается мне, твоя мать тебя слишком уж опекала. Да и я тоже, чего говорить, – торопливо добавляет он, – я не про то, что Малин одна виновата. Я с себя ответственность не снимаю, само собой, особенно теперь, и… и я много об этом думал. Что тебе нужно с чего-то начать. Сделать что-то самому.
Он осторожно переступает по палубе, обходит мачту, берется за конец одного из канатов, ногой откидывает что-то в сторону. Возвращается и со вздохом усаживается на свое место на кокпите.
– Так что я не буду больше давать тебе денег. Как я уже сказал, иждивенческое пособие на время учебы – это одно дело, но, если ты собираешься отсиживаться дома и пинать балду, я тебя содержать не хочу. Для твоего же блага.
Ободряющая улыбка, похлопывание жилистой сильной руки по моему колену:
– Понимаешь, к чему я клоню, дружок? Тебе девятнадцать лет, и просто замечательно, что у тебя столько идей и планов, у меня в твоем возрасте они тоже были, но есть вещи, которые человек должен делать в одиночку. So I’m cutting you off[94].
Последнее предложение он говорит по-английски, вполне в его духе, если какую-то фразу надо выделить или перевести наполовину в шутку, он переходит на свой голливудский английский – говорит так, словно пытается изображать Харрисона Форда.
– Я никогда ни о каких подачках не просил, – слышу я собственные слова. – Никогда не приходил к тебе клянчить денег. Живу я в нашей квартире, так что все, о чем прошу, – немного денег на поездки для сбора материалов; во Флоренции и в Риме есть потрясающие собрания средневековых документов, и в Лондоне, конечно, тоже.
– Да, кстати, – подхватывает папа, прищелкнув языком. – Квартира. Молодец, что заговорил об этом. Про квартиру нам с тобой тоже надо поговорить. Как избавимся от этих чертовых клопов? Свяжусь с одним знакомым маклером.
Темнеет, лес вокруг бухты расплылся серо-синими и черными силуэтами. Я вижу, как вдали над заливом начинает мигать маяк.
– Я устал от Стокгольма. Да и страна уже ни к черту, верно? Перестрелки, бандитские группировки, бесконтрольная иммиграция, крах системы социального обеспечения, несмотря на самые высокие в мире налоги.
– Это у тебя нарратив правого популизма.
Он вздыхает:
– Маша присмотрела небольшой
