Сергей молчал.
– Вы же сами сказали: честный человек, судьбою поставленный на место свое, не должен бежать с него.
– Сказал… Но место мое столь незначительно…
– Дело не в месте, подполковник. Дело в принципе… Впрочем, сие вам решать, – сказал он поспешно. – Ко мне же прошу приезжать запросто, без приглашения. Всегда буду рад вас видеть.
Когда дверь за Сергеем закрылась, Щербатов нажал на рычаг за портьерой, открыв другую, потайную дверцу.
– Ну, выходи, конспиратор, – сказал он, беря за руку Трубецкого и выводя его на середину кабинета. – Устал небось стоять за дверью-то?
– Устал… – Трубецкой кивнул и приложил платок к губам, дабы Щербатов не увидел крови.
– Хорошо еще, что не закашлялся ты… при нем. А я дурак, что послушался тебя, – Щербатов опять уселся в кресло. – Стар я уже комедии разыгрывать. Уволь впредь.
– Да я проверить просто хотел… как вести он себя будет, что скажет в ответ на слова ваши. Мне сие надо знать, для дела нашего он нужен… мне.
– Может быть, он и нужен, – протянул Щербатов, – да ручаться за него нельзя. Сам не знает, чего хочет. И жизни частной, и свободы Отечества. И простодушен: сразу об обществе признался.
– Алексей Григорьевич, вы очень помогли мне. Дело начинается скоро, а в третьем корпусе положиться не на кого. Храбрые все, либералы, но глупые…
– Ну, сие дело – твое дело… Ты учти только, господин заговорщик, головой я из-за тебя рисковать не намерен. Мой корпус пойдет, ежели увижу я, что за тобой – сила!
Выслушав просьбу Сергея о деньгах, князь развел руками: «Ничем сейчас помочь не могу, Сережа, через месяц-другой из Петербурга вернусь, тогда…» В довершении неприятностей, Сергей столкнулся нос к носу с Тизенгаузеном, который начал настойчиво расспрашивать его о Мишеле.
– Скажите, что если в полк, в ближайшее время не явится – я рапорт на него составлю, – ворчливо сказал Тизенгаузен, – я не желаю за него ответчиком быть…
Когда Сергей переступил порог маленького чистенького домика на Куреневке, первое, что он услышал – счастливый смех Мишеля и сердитый рев Аннушки. Лизанька вторила сестре тихим плачем.
Сергей вошел в комнату. Мишель сидел на полу и дразнил дочку фарфоровым пастушком. Аннушка, держась за ножку стола, сердито тянула ручки к вожделенной игрушке.
– Иди сюда, иди, – манил ее Мишель из другого угла комнаты, – дам, ежели подойдешь. Ну же, Аннушка! Иди! Смотри, какой пастушок! Прелесть просто! Иди, иди ко мне! Ножками иди, сама!
Сообразив наконец, что от нее хотят, Аннушка прекратила плакать, наморщила лобик и, оторвав ручку от опоры сделала несколько неверных шагов. Остановилась, покачнулась, чуть не заплакала снова – но фарфоровый пастушок вновь привлек ее внимание – и она, громко топая по натертому воском полу, быстро добежала по Мишеля, попав прямо в его протянутые руки. Тот ловко подхватил ее, чмокнул в нос:
– Молодец! Держи, заслужила.
Аннушка тут же засунула пастушка в рот, решив, что он должен быть вкусным.
– Сережа, ты видел? Она ходит, сама! Это я ее научил! – в голосе Мишеля звучала искренняя гордость, – я няньку отпустил, сам с ними вожусь. До чего ж забавные! Обезьянки!
– Пастушка забери у нее: разобьет…
– Ничего, это не хозяйский, это я сегодня специально для нее купил… Ну, что Трубецкой? Дал денег?
– Нет. Где Матюша?
– После обеда поспать прилег. Может и сейчас спит, если только мы его не разбудили…
– Разбудили, – хмурый, заспанный Матвей вышел из соседней комнаты, увидел пастушка в руках у Аннушки, поморщился сердито, – отбери у нее это, Мишка, не дай Бог она ему голову откусит… Отбери, кому говорю!
Мишель послушно отнял у Аннушки пастушка: она немедленно заревела. Ползающая по полу Лизанька тоже заплакала. Мишель подхватил ее на руки и начал успокаивать.
В соседней комнате Матвей взял трубку, набил ее табаком, раскурил.
– Что, неудача? – коротко спросил он, взглянув на расстроенное лицо брата.
– Полная. У князя Сергея денег нет. Да еще с Тизенгаузеном встретился, он Мишу ищет…
– Ему надо в полк вернуться. Другого выхода нет.
Сергей покачал головой.
– Не уедет он. После болезни моей он совсем другим стал…
– Я тоже сие заметил. Да что ж там было с тобою? Он мне ничего толком не рассказывал – говорит, что ему даже вспоминать о сем страшно…
– Да я и сам не помню ничего… Гебель солдат приказал бить, я чувств лишился перед строем… Помню только – голова закружилась, кровь носом пошла… Очнулся – у себя на диване. С час наверное без памяти был…
– С час – это долго. Не хочу тебя пугать, Сережа, но, – Матвей крепко прикусил зубами чубук, затянулся ароматным, успокаивающим нервы дымом, – но у маменьки и Лизы такие припадки случались… сам знаешь, чем они закончились… Может и прав Мишка, что тебя одного оставлять не хочет… Ну да ничего: пусть в полк возвращается, а я с тобой побуду. Я хоть в лекарской науке понимаю, а он что?
– А девочки как же? – тихо спросил Сергей, – ты им нужен…
– Девочки пока, слава Богу, здоровы. Я их завтра же в Хомутец отправлю, пока дожди не начались.
Возня и детский плач в соседней комнате затихли. Сергей осторожно приоткрыл дверь. Мишель дремал, сидя на полу, прижимая к себе Аннушку и Лизаньку. Они тоже уснули беспечальным и крепким младенческим сном. Фарфоровый пастушок валялся на полу, всеми забытый.
На следующее утро Матвей попытался заговорить с Мишелем о возвращении в полк, но тот даже слушать его не стал.
– Я Сережу не оставлю!
– Послушай, – попробовал урезонить его Матвей, – если полковник на тебя рапорт напишет – только хуже будет. Хватит с нас того, что у Пестеля неприятности… Тут домашним арестом не отделаешься – такое поведение дезертирством пахнет…
– Не станет он рапорт писать, – отмахнулся Мишель.
– Я с братом побуду, а ты поезжай. Не медля, – Матвей разозлился, – что за капризы, право? Ты как ребенок себя ведешь. Сам рассуди – есть правила, им подчиниться надобно, иначе…
– Замолчи, я слушать тебя не желаю! – раздраженно прервал его Мишель, – ты, может и старше меня, а все равно главного в этой жизни не понимаешь. Ты у брата своего спроси – хочет он, чтобы я уехал?! Ты ему про правила расскажи, про законы, про воинский артикул еще вспомни…
– Не дерзи! – Матвей нахмурился, взглянул на Мишеля грозно. Но проклятый мальчишка закусил удила.
– Скорее рак на горе свиснет, чем я дерзить перестану, – с вызовом произнес Мишель, – дерзость в мыслях и смелость в словах – единственное оружие мое! Спроси у брата своего – хочет ли он со мною расстаться?! Если он меня от себя прогонит – я в тот же день уеду, но только знай, Матвей, ежели Сергей опять в Василькове без меня окажется – его тут же Кузьмин со своей горилкой в оборот возьмет… А у Кузьмина давно на Гебеля зуб растет – кривой да острый. Как бы он этим зубом не укусил кого… до крови…
– Думаешь, только ты способен Сергея от неосторожных шагов удержать? Я его брат старший: он меня послушает…
– Он тебя послушает, а сделает по-своему, коли меня рядом не будет! У нас с ним – одна воля, одна судьба, одна жизнь, одно дыхание! Ты не меня с ним разлучить хочешь – ты нас пополам режешь! Да только человек – не червяк, он сего выдержать не сможет. Все! – Мишель ударил ладонью по столу, вскочил, показывая, что разговор закончен, – поеду, проветрюсь. А ты пока с Сережей поговори!
Сергей и девочки еще спали: Матвей решил не будить их. Сел у окна в кресло, задумался. Чувства и мысли его были в полном беспорядке.
«Что делать? Как поступить? – думал Матвей, – Сережа болен, ему покой нужен, жизнь тихая, без тревог и волнений – иначе припадок повторится может – и Бог весть, чем сие закончится. Нет, я об этом даже думать не буду – страшно… В Хомутец их отвезти разве? Затаиться, спрятаться? Нет, там их быстрее всего найдут… Да и невозможно долго таиться – У Сергея отпуск через пять дней кончается, искать его будут… И Аннушку с Лизанькой тут тоже долго держать нельзя – Киев город маленький, узнают – разговоров и сплетен не оберешься… Как все запуталось… Папенька еще со своими праздниками… охота ему была в родных пенатах день ангела справлять – как будто в Петербурге хуже… Один миллион уже прожил, сейчас, небось второй приканчивает – и знать ничего не желает. Хотел бы я таким эгоистом, как он родится – жить бы намного легче было… Думал бы токмо о себе да о своих удовольствиях – вот было бы славно… А тут мучаешься, голову ломаешь – как всех родных, любимых и даже нелюбимых – устроить, как их всех от глупостей удержать, как спасти… а о себе и подумать некогда… Да и неинтересно сие – о себе думать. Скучный я человек, ни талантов во мне нет, ни голоса, как у Сережи, ни дерзости Мишкиной – что обо мне думать?! Тоска одна. Я может только для того на свет рожден, чтобы о безумцах сих заботиться, дела их устраивать, их жизнью жить – ничего другого нет у меня… Да и не будет, видимо, – Матвей тяжело вздохнул, вспомнил вдруг о темной склянке – и пожалел о тех грезах, что навевал ему опиум – потому что сии мечтания были только его – и никому, кроме него не принадлежали. В них была его жизнь – пусть даже воображаемая…
